Читаем без скачивания Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Первое впечатление о камере в свердловской пересыльной тюрьме было довольно колоритным. Ярко освещенная большая комната (впрочем, слово комната, как и везде в подобных местах, кроме, пожалуй, Лубянки с ее паркетом, карнизом у потолка, большим, хотя и с намордником и решеткой окном, здесь, конечно, не подходит). Трехъярусные деревянные нары у стены слева, и напротив. Правая стена, ведущая к двери, пустая. Вдоль нее около двери большой бак — параша. Напротив двери сквозь нары видно высоко расположенное окно, все замерзшее, в сосульках, спускающихся по стене в камеру, а из разбитых стекол непрерывным потоком скатываются клубы пара. Несмотря на это, в камере душно и жарко. Она битком набита народом. На всех нарах — головы, плечи, ноги, лица. Все заполнено. Пусто только под разбитым окном. Прямо против двери какой-то полуголый здоровяк с головой, обвязанной по лбу и через ухо грязной узкой тряпкой, о чем-то спорит с человеком с бородкой и в нижнем белье. Этот последний говорит с сильным акцентом. Все это под яркими лучами большой электрической лампы над дверью, дающей резкие контрасты света и тени, но света больше. Располагаемся, кое-как втиснувшись на нары, а кто-то на полу. Место, где низвергается, как водопад, лавина холодного пара, остается пустым.

В камере много народа, едущего с севера из лагерей, находящихся в Коми ССР, Кировской области. Из рассказов встает страшная картина лагерной жизни, лесоповала, произвола начальства с погонами и своего — бригадиров, нарядчиков. В памяти остается какое-то безнадежное, щемящее душу название лагеря около станции Сухобезводное, да встают рассказы старшего брата Гриши, проведшего в лагерях Сибири десять лет и испытавшего, что такое и лесоповал, и произвол всякого начальства. Но были и люди, ехавшие в лагерь впервые. Среди них отмечу двух. Это Владимир Павлович Эфроимсон, доктор биологических наук, чистый, как тогда говорили, формальный генетик, имевший по приговору восемь лет, человек очень начитанный, эрудированный. Сел за то, что уже в конце войны, будучи капитаном Красной Армии, написал в «верха» письмо, где протестовал против жестокого обращения с гражданским населением в занятых областях Германии. С Владимиром Павловичем я быстро сошелся, и он, видя во мне биолога, рассказал свою версию действий Лысенки. Он полагал, что дело здесь в происках наших главных врагов — американцев, которые широко сообщали, что учение Лысенко как нельзя лучше подтверждает нашу философскую доктрину. Этим, по мнению Эфроимсона, американцы укрепляли позиции Лысенко и, следовательно, наносили нашей экономике неисчисляемый вред. Эфроимсон просил все это запомнить, так как не ручался, что его оставят в живых. Этой своей навязчивой идеей, манерой говорить и некоторыми другими странностями он производил впечатление человека не совсем «в себе». Добавлю, что часть его следствия проходила в Институте имени Сербского, где он был на экспертизе. Владимира Павловича скоро взяли на этап, но мы вновь встретились в лагере.

Второй — Александр Петрович Улановский, лицом похожий на Николая Угодника, седой, худощавый, с такой же бородкой, очень симпатичный, твердый, стойкий. Одно время мы работали вместе в лагере на каменном карьере, да и после не теряли друг друга из вида[39].

В Свердловске нас застало известие о провозглашении Китайской Народной Республики. Многие говорили, что это эпохальное событие, которое может перевернуть историю.

В камеру к нам попал Вадим Попов, одноделец Юрия Степанова — Бена Долговязового, молчаливый брюнет высокого роста. Я тотчас же стал расспрашивать его, как это удалось следствию раскрыть «Черный легион», и он все рассказал, о чем я уже писал. Чувствовалось, что Вадим мучается своей ролью, говорил со мной откровенно, как на исповеди.

Из тех двоих, что первыми попались на глаза в камере свердловской пересылки, человек с бородой, говоривший с акцентом, оказался мадьяром Кочишем. Был он офицером венгерской армии, а как попал в наши лагеря — уж и не знаю. Позже мы работали с ним в одной бригаде, и я вспоминаю его такие рассуждения: «Чтоб я когда-нибудь в жизни работал? Если освобожусь и попаду домой, то в руки ничего не возьму». Другой, с повязанной головой — Лешка (фамилию забыл) — тип довольно любопытный. Говорили, что это латыш, офицер латвийской армии до 1940 года, но превратившийся за годы сидения в настоящего советского блатного с 58 статьей... У него на месте уха торчала какая-то уродливая закорючка, которую он прятал под повязкой.

Здесь в пересылке нам разрешили писать домой письма. Первое письмо моей Еленке! Оно сохранилось. Удалось послать еще одно. Но вот снова в путь в таком же вагонзаке, с таким же конвоем, с той же селедкой, хлебом, сахаром и водой. Перед посадкой обыск. Я уже знал, что конвой по своему произволу отбирает, и безвозвратно, ремни. Поэтому обматываю на ноге выше колена ремень, который со мной еще с 1941 года (он сохранился до сих пор). Едет со мной и заветный огрызок карандаша в куске черного хлеба, превратившегося в сухарь. Когда шли от воронка к вагонзаку по путям, навстречу прогремел на стрелках и потом наддал ходу пассажирский поезд «Свердловск-Москва». Когда-то увижу ее и увижу ли вообще — тоскливо пронеслось в голове. В вагоне та же теснота, так же по очереди то сидим, то лежим.

В Петропавловске сутки стоим на станции. Для этого зачем-то перегнали в другой вагон. Потом узнал, что этот вагон выполнял функцию пересыльной тюрьмы. Ночью опять перегнали в другой вагон, обыск, и в путь. Проехали Караганду. Бутырский надзиратель не соврал, едем в Джезказган. После Караганды на каких-то станциях часть людей уводили. Где-то в степи среди ночи встали и стояли долго. Наконец команда: «С вещами, выходи». Вышли на правую сторону. Заснеженная местность полого поднимается вверх. Поблизости никаких построек. Далеко наверху вереница огней. Бывалые говорят:

«Зона». Метров 200 идем по протоптанной дороге, и нас, пересчитав — оказалось двадцать человек — цифра запомнилась, сажают в открытый грузовик спиной по ходу. Пространство в кузове отгорожено, и там поместились два автоматчика. Один из них коротко объявил: «При попытке к бегству огонь открываю без предупреждения». Трогаемся, и огни, виденные на бугре, скоро исчезают. Некоторое время едем в темноте слегка всхолмленной местностью, но скоро возникают огни, разбросанные строения, приземистые глинобитные домики. Иногда попадаются конусообразные насыпи — терриконы—и при них шахтные постройки, огороженные колючей проволокой с вышками по углам. Проезжаем совсем близко от такой шахты. Она вся в огнях и пару. Видно, как какая-то фигура, вся замотанная серым тряпьем, катит по эстакаде вагонетку и опрокидывает. Из вагонетки сыпятся серые камни в огромную кучу таких же камней под эстакадой — медная руда.