Читаем без скачивания Рожденные на улице Мопра - Евгений Васильевич Шишкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Время черное, Тася. Козырь на свалке мертвяков принимает. Знаю. Это зря. Ты его предупреди…
— Больно послушает он меня, — отозвалась Таисья Никитична.
— Беспризорников, беглых разных, пускай со свалки не гонит. Пускай живут… Им идти некуда.
— Это они возле тебя ошивались. А ему больно надо, Козырю-то… Беспризорники твои, — скоро возражала Таисья Никитична.
Тут Семен Кузьмич возьми да спроси:
— Слышь, Тася, помираю я. Кирдык… Скажи, только честно. Не осужу. Чего уж, жизнь прожита… У тебя с Козырем перепих был?
— Чего? — замерла Таисья Никитична. — Совсем сбрендил, старый хрыч?
— Христом Богом прошу, скажи правду, — молил Семен Кузьмич.
— Так если и было, ты ж меня на двадцать пять годов старее, — возмущалась Таисья Никитична.
— Знать было! — зло возликовал Семен Кузьмич. — Тогда уж всю правду расскажи. А с Петром, с трактористом?
— Да ты чё прицепился-то, как зараза?
— Тася, скажи. Перед смертью ведь прошу. Как на духу скажи… — твердил Семен Кузьмич. — А с Ленькой? С шофером?.. А с Шуркой Щербатым?
Через минуту Семен Кузьмич в бешенстве вскочил с постели, хватил было табуретку, но до замаха табуретку не поднял, — рухнул на пол без чувств. В ту же ночь он охолодел.
«Алексей, умер дедушка. Похороны 8 октября. Мама». Эта телеграмма пролежала в почтовом ящике больше недели. Почтальон передал ее под роспись теть Насте, Алексеевой соседке. Она телеграмму сбагрила в почтовый ящик, знала, что «Леша по заграницам мотается и дома бывает наскоком».
Когда Алексей вернулся в Москву из Голландии, уже и письмо матери лежало в почтовом ящике, рядом со скорбной телеграммой. Валентина Семеновна описывала похороны отца следующим образом:
«Паша тоже не приезжал. Написал, что в полку у него проверка, начальство из округа. Он деда не больно и почитал.
Яков Соломонович на похороны приходил. Собирается в Израиль на жительство. Ему уж тоже годов много. Но дети, говорит, туда уехали, и он за ними. Хуже, чем сейчас в России, говорит, там не будет. Тебе кланяется.
На кладбище видели мы жуткие похороны. Могила почти по соседству. Старуху привезли с отпевания в гробу. Гроб не заколоченный. Из гробу вытащили и похоронили в целлофановом мешке. У старухи денег не нашлось. Гроб, говорят, дали на прокат, чтоб в церкви отпели. А положили старуху в могилу, считай, нагую.
А самое страшное на похоронах — были беспризорники. Отец их на свалке привечал чуть ли не до смерти. Разного возрасту. Будто стайка зверят. Грязные, в лохмотьях. Смотреть на них — только сердце рвать. Все говорят: мы дедушку Сеню помним. Одеты они уж больно плохо. Ботинки на босу ногу. А впереди зима. Как будут выживать?
Таисья на похоронах плакала навзрыд. Ревет, шепчет: виноватая я перед ним. А чего ей виноватиться? Он ей сожитель, матерщинник, горбун. Хоть и отец он мне, я ему цену знаю. Таисья с ним натерпелась…»
Прочитав письмо матери, Алексей остро ощутил, что жизнь опустела. Впервые такое ощущение «пустоты жизни» его посетило давно, в отрочестве, когда он узнал, что в тюрьме покончил жизнь самоубийством Ленька Жмых, — словно в жизни появился черный провал, там было пусто и холодно, словно оттуда исходило дыхание самой смерти.
Семен Кузьмич унёс с собой горячую мажорную долю алексеевой жизни, — невосполнимую долю. Эх, знать бы! Приехал бы он на похороны деда! Плюнул бы на все голландии! На все контракты!
Всё тщета на земле, если для человека всё кончается смертью.
XXII
Бог прибрал старуху Анну Ильиничну, которая до последнего дня ходила в курятник и там давила заместо петуха несушек… Валентина Семеновна излагала в письме к сыну Алексею в Москву следующее:
«Померла Анна Ильинична не со старости, не с болезни. По расстройству. Свалил психический удар. В январе держались у нас крепкие морозы. Вот в самые-то морозы Коленька, внук ее, пошел к Серафиме, в магазин. Вечером, уж стемнало. Как было дело, никто не видал. Вернулся Коленька домой без шапки, без шубейки, в носках. Даже свитер с него сняли. Пришел Коленька, весь дрожит, сказать ничего не может, только пальцем на шею себе указывает. След на шее черный, похоже, душили его бечевкой. Николай, как прознал про такое, топор схватил — и к магазину. Да разве найдешь иродов! А старуха Анна так настрадалась сердцем за Коленьку, что той же ночью и отошла.
Такого еще не бывало, чтоб юродивого раздели! В уголовном мире это считается последнее дело — у ребенка забрать и у юродивого. Вот какие оторвы теперь у нас орудуют. Их беспредельщиками зовут».
По весне девяносто второго, в лютую пору либерального реформаторства ушла в мир иной Елизавета Вострикова, мать Татьяны. Валентина Семеновна, по старинке катая сыновьям письма, — телефону она не доверяла, да и не было под рукой телефона-то, — рассказывала Алексею про смерть бывшей соседки по бараку:
«Пришла Лизавета в аптеку, болела хронически — каждый день на лекарствах. Пришла, глядит на ценник, глазам не верит. Говорит аптекарше: «У меня стоко денег нету». Аптекарша ее много лет знала. А чего, говорит, я сделаю? Не я такие цены придумала…» Дала Лизавете другие лекарства, подешевле. Лизавета их попила, ей — хуже. В больницу отвезли. Там тоже лекарств нету. Всё ей хуже и хуже. Панкрат Большевик деньги собрал, купил для жены лекарств дорогих. Опоздал. Лизавету не вытащили».
Той же весной 1992 года по подсохшей дороге в сторону Вятки ушел из дому с клеткой от ворона Федор Федорович Сенников, прозванный в округе Полковником. Ушел — и больше не вернулся. Валентина Семеновна описывала это происшествие в письме для Алексея таким образом:
«Сгинул он вместе с клеткой от своего Феликса. Ни слуху ни духу. Одни говорят, пошел другого ворона ловить да где-то заблудился. Умом-то он был порушенный. Другие говорят, что нынче народу пропадает — жуть. Милиции до них дела нету. Они сами бедствуют и за любой розыск взятки берут.
Бил Федор Федорович горемычную Маргариту. Мне ее, покоенку, до слез и сейчас жалко. Но и он бедняга. Помер, наверно, уж где-то. Серафима тайком от Николая, чтоб не ревновал и не изгалялся, к гадалке ходила. Гадалка говорит: нету Федора Федоровича уже.
Константин за отцом все это время ухаживал. Когда отец ушел, он на молебне был занят в Вознесенской церкви. Повсюду потом ходил, искал отца-то. С ног сбился. Нету нигде. Без могилки где-то Федор Федорович лежит. Вот и остался он как в войну без
