Читаем без скачивания Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей - Михаил Старицкий

«Слезы! — резнуло молнией в голове Богдана. — Она плакала, она скучала обо мне! Бедняжка, бедняжка моя!» Дальше Марылька желала Богдану всего доброго да хорошего и просила вспомнить хоть разочек бедную маленькую Марыльку, у которой на всем широком свете остался один только «тато Богдан».

Окончив чтение, пан сотник просмотрел еще раз письмо и словно замер в каком-то очаровании. Это маленькое письмецо вызвало перед ним какими-то неведомыми чарами тысячи забытых образов и картин. Они нахлынули на него неожиданно неотразимой толпой. То он видел красавицу Марыльку на руках свирепого запорожца при пожаре турецкой галеры, то она выглядывала, прелестная и воздушная, как небесное виденье, из какой-то туманной дали и словно Манила его к себе, то снова сидела она перед ним в роскошном наряде на ковре в каюте на атаманской чайке, обдавая его чарующим взглядом своих синих очей, то он держал ее у себя на руках, бледную, как водяная лилия, с закрытыми глазами и упавшею до земли роскошною, золотистой косой.

Письмо было пропитано душистым розовым маслом, и этот опьяняющий запах вызывал в его воображении еще живее, еще блистательнее ее чарующий образ. Неподвижный стоял Богдан, сжимая в руке маленький желтый листок; кровь приливала к его лицу, к вискам горячею, жгучей волной. Какое-то смутное, темное чувство захватывало его дыхание, теснило грудь. Среди всей его трудной, исполненной тревог и опасностей жизни снова появился перед ним так нежданно-негаданно этот дивный опьяняющий образ, словно светлый, манящий ручей перед истомленным в пустыне путником. О, припасть к его журчащим струям, утолить свою жгучую жажду и, забывши свой караван, свой долгий, утомительный путь, уснуть под нежный лепет его навек опьяняющим сном!

— Добрые вести, дядьку? — прервала, наконец, молчание Ганна.

— Счастливые, счастливые, Ганнусю! — вскрикнул порывисто Богдан и заключил неожиданно в объятия растерявшуюся и вспыхнувшую Ганну.

Весть о возвращении пана быстро облетела весь двор: все наперерыв спешили приветствовать его. Богдан словно помолодел и переродился: к каждому обращался он с ласковым словом или с веселою шуткой.

— Ну, панове господари! Что ж это вы нас все словами потчуете? — заявил наконец весело Богдан. — Пора бы и вечерять дать, ведь мы с Морозенком добре отощали, ровно собаки в пашенной яме... Ганнусю, а Ганно! — обернулся он, но Ганны уже не было на крыльце.

— По хозяйству пошла, — прошамкала баба, — вечерю сейчас дадим; а там пани дожидается, тоже хотела повидаться.

— Сейчас, сейчас, — согласился Богдан и вступил за старушкою в сени.

Распахнувши дубовую дверь, ведущую в большой покой, он остановился на пороге и, осенивши себя широким крестом, помолился на образа. Стол в светлице был уже накрыт к вечере, и свечи в высоких шандалах, парадно зажженные для приезда хозяина, освещали установленный оловянными мисками стол. Богдан оглянул комнату; но Ганны не было и здесь. Он прошел в открытую дверь и вошел в покои своей больной жены. Тонкий запах засушенных трав сразу пахнул на него и навеял какую-то тихую грусть. Здесь на простом ложе, среди высохших трав и цветов, лежала такая же высохшая и желтая, бедная преждевременная старуха.

— Ох, приехал ты, сокол мой... слава богу! Еще раз привел господь увидеть тебя! — заговорила с одышкой больная, приподнимаясь навстречу мужу.

— Ого! Еще и не раз увидимся! — постарался ободрить больную Богдан, здороваясь с ней.

— Нет, нет, теперь уж не то... тут она у меня, — указала больная рукою на сердце, — чувствую я ее день за день... Скоро уже развяжу тебе навсегда руки...

— Что ты, что ты? — остановил было больную Богдан, но она продолжала еще настойчивее, с силою, даже непонятною при такой слабости:

— Скоро, скоро... да и благодарю за то бога... повисла я тебе, как камень на шею... ты молодой да крепкий... тебе бы жить надо... а тут... только... Стой, стой!.. Я не нарекаю, — остановила она Богдана, — и тебе, и господу дякую... другой бы, может, и бил, а ты...

Здесь она остановилась и, взявши с усилием руку Богдана, поднесла ее к губам. Богдан хотел было вырвать свою руку, но больная прошептала тихо:

— Нет, не бери... так хорошо.

Богдан отвернулся в сторону и начал рассматривать концы своих сапог. Казалось, больная заметила тяжелое впечатление, производимое ее словами. Она печально улыбнулась и начала веселее, стараясь переменить разговор.

— А как ездилось, все ли благополучно?

— Слава богу милосердному, снова простер над нами десницу свою!

— Слава тебе, господи! — перекрестилась и пани.

— Только мне-то не удастся и отдохнуть, — продолжал Богдан, не поднимая глаз, — из седла в седло! Сегодня вот приехал, а завтра снова в Варшаву скачи!

— Завтра? В Варшаву? — вырвалось горько у больной. — Господи, господи, а я ж то думала хоть умереть при тебе.

— Да что ты? Бог с тобой! — повернулся к ней Богдан. — Отслужим завтра молебен, ворожку призовем, и легче будет.

— Поздно!.. — махнула безнадежно рукою пани, и в этом слабом, надорванном голосе Богдан прослышал действительную правду ее слов. — Не поможет уже мне ни молебен, ни ворожка... Силы моей нету жить... Уходит она с каждым днем, да и лучше, — вздохнула она, утирая слезу, — и вам легче будет, и мне покой... Не застанешь ты меня... — продолжала она после минутной паузы, снова прижимая Богданову руку к своим губам, — жалко только... с тобой жила... при тебе бы хотелось и умереть... легче было б... да что ж, коли справа... — больная остановилась.

— Ты беспокоишь себя понапрасну... — постарался успокоить ее Богдан.

— Я не плачу, нет, — отерла она глаза, — спасибо тебе за все, за все... Знаю я, что тебе нельзя без жинки, без хозяйки жить, только как будешь выбирать, — голос ее задрожал, и на глазах показались слезы, — выбирай такую, чтобы деток моих бедных... — больная остановилась, стараясь побороть подступающие слезы, — жаловала и любила, а я уже буду для вас там, у господа, долю просить...

К вечере в комнату вошла и Ганна. Она была бледнее и сдержаннее обыкновенного; по сомкнутым губам, по строго сжатым бровям видно было, что она только что поборола в себе какое-то сильное душевное волнение.

Народу вокруг стола собралось немного. За отсутствием хозяйка, гости все почти разъехались, остались только постоянные обитатели хутора. Пришел Ганджа с Тимком, пришел дед, Морозенко и еще несколько Казаков, проживавших почти постоянно в Суботове. Оксана и Катря вошли в комнату, когда все уже шумно разместились вокруг стола... Поцеловавши чинно Богдана в руку, они поклонились всем и молча заняли свои места; поймавши на себе взгляд Морозенка, Оксана вспыхнула до корня волос и поспешила нагнуться, чтобы скрыть свое пылающее лицо.

За столом установилось самое веселое настроение. Богдан был так искренно весел и оживлен, как это бывало многие годы тому назад; это состояние духа хозяина электрическим током передавалось всем присутствующим. Дымящиеся кушанья исчезали с поразительной быстротой, кубки то и дело наполнялись заново.

— А что, батьку, верно, добрые вести получил? — осклабился широко Ганджа.

— Добрые, добрые, дети!

— Да и пора уже, — заметил Ганджа, опрокидывая кубок.

— Ох, пора, пора! — согласились и другие.

— В Варшаву зовут... завтра ехать надо, — заявил загадочно Богдан, обводя всех таким орлиным взором, что все поняли сразу, что звать-то не зовут, а запрошуют. — То-то, Олекса, — продолжал он весело, отодвигая от себя порожнюю миску, — нет нам с тобою отдыха: из седла в седло. Сегодня приехали, а завтра опять. Тебе, сынку, завтра же на Запорожье скакать... лысты важные дам.

— На Запорожье так на Запорожье, — вскинул удало головою Олекса, — лишь бы дело, батьку, то и на край света можно лететь! Эх, обрадуются братчики! — продолжал он радостно, оживляясь с каждым словом. — Давай лысты, батьку, стрелою татарскою полечу.

Казалось, восторженное оживление казака не произвело ни на кого особенного впечатления; однако при первых словах его Оксана вся вспыхнула вдруг, а потом так же быстро побледнела как полотно.

«На Запорожье завтра едет... и рад... и ждет только, как бы скорее, а я, дурная, думала, что он, что он... — Оксана вдруг с ужасом почувствовала, как верхняя губа ее задрожала, веки захлопали и к горлу подкатило что-то давящее, неотразимое. — Господи, господи! — зашептала ома поспешно. — Только бы не при всех: какой сором, какой позор!»

Но горло ей сдавливало еще сильнее, губы непослушно дрожали, а выйти из-за стола не было никакой возможности. Катря бросила взгляд на расстроенное лицо своей подруги и обмерла вся.

Между тем разговор за столом продолжался еще веселее.

— Батьку, пусти меня с Морозенком на Запорожье, — заметил несмело Тимко, — обабился я здесь совсем.

— Обабился? — покатился со смеху Богдан, а за ним и остальные. — Рано, сынку, рано! А может, и ты, Морозенку, обабился у нас на хуторе?

— Э, нет, батьку! На хуторе хорошо, а если на Запорожье — хоть сейчас понесусь!