Читаем без скачивания Иду над океаном - Павел Халов

— Здесь спешить поздно. Первого на стол.

Странная, неприступная Рая вернулась к этому времени с третьего этажа. Но Ольгу все равно опять послали мыться, и она встала вместе с операционной сестрой.

Теперь она могла все видеть и думать о том, что видит. И удивилась тому, что ее сердце снова было открыто для чужой боли.

Может быть, эта ночь, может быть, отъезд Люды, может, работа с Нелькой и раздумья в мастерской, а может быть, и то, что Ольга почувствовала что-то очень важное в этой поездке в Дальний, дало ей возможность думать о доме, обо всех Волковых спокойно, лишь с некоторым оттенком грусти. Но и грусть эта была такой, точно Ольга повзрослела. Сейчас, вдали от них, вспоминая и свою комнату, мать и отца, она не могла подавить в себе ощущения этой своей взрослости, какого-то непонятного ей материнства. И было здесь что-то прощальное — не то с беззаботной юностью она прощалась, не то ушла, словно вода в песок, обида ее — была обида. И вот она исчезала, и сделалось легко и грустно, точно после светлых слез.

Сменившись с дежурства, Ольга пошла домой, к Волковым.

Для начала часовой не пустил ее. Еще вчера бы этого оказалось ей достаточно, чтобы уйти. А теперь, удивляясь самой себе, осталась у таких знакомых и дорогих ворот.

Часовой, видимо, чувствовал, что делает что-то не то, но иначе поступить не мог. Он не знал этой усталой, в коротком штапельном платье девушки. И он нес службу. Но, видимо, он все-таки позвонил, и вышла Поля. Увидела Ольгу, всплеснула своими большими, стареющими руками, запричитала, окая. Ольга потерлась холодным лицом о ее мягкую теплую щеку. Поля начала стареть. Она даже ростом сделалась меньше. И, наверное, она искренне любила Ольгу и тосковала о ней — куда делась ее суровость, привычная в семье Волковых. Но тут уже и не считали ее чужой. Как-то само собой получилось так, что все они зависели от Поли. И мундиры генерала, и платья Натальи, и кухонные дела, до которых у Марии Сергеевны редко доходили руки, — все зависело от Полины. Она вела счет деньгам, и денег в доме не прятали — они лежали в шкатулочке польской работы на письменном столе в комнате Марии Сергеевны. И сам Волков, получив зарплату, складывал их туда, оставляя себе на мужские расходы.

Поля сказала солдату:

— Ты что же это, служивый! Да ведь она вылитая мать. Эх ты…

И потащила Ольгу к себе. Она пыталась ее кормить, хотела выкупать в ванне. Ольге было смешно и грустно:

— Ну что ты, теть Поля! Я же не в тайге жила и не в поезде. У меня ведь дом. И дом, и работа. И друзья у меня есть…

Все-таки Полина заставила ее сесть за стол. И пока она пила кофе с булочками, Полина сидела напротив, любуясь ею и гордясь.

— Красивой стала. Взрослая. Есть у тебя уже жених-то, поди?

— Жениха нет, теть Поля.

— Ну человек какой-то мужского пола…

— Есть, далеко только. Да он, наверное, про меня и забыл, — сказала Ольга.

А сама она всем своим существом прислушивалась к звукам в доме. Вдыхала родные запахи. Но было тихо. Да и откуда им взяться, звукам, — отец в штабе, мать — в клинике, Наталья на занятиях в спортзале. Ольга знала это. И все же спросила, где они. Полина ответила:

— Отец-то ведь… Переводят его…

— Как переводят? — замирая, спросила Ольга.

— В Москву. Большим начальником едет. Да ведь ты не знаешь ничего, бедовая головушка. И что это тебе дома-то не живется. Ну погуляла да и будет.

— Нет, милая моя, моя хорошая теть Поля… Не в этом дело. Я всех вас люблю и скучаю. Иной раз и сама думаю — зачем? Зачем все это я придумала! Потом успокоюсь — и не могу. Сейчас вот, говорят, и в литературе пишут о конфликте отцов и детей. Нет его, этого конфликта у меня. У меня другое — я хочу сама. Я так железно хочу всего добиться сама…

Она помолчала, разглаживая скатерть перед собой. Потом сказала:

— Можно я пройду к себе?

— О господи! Да ведь ты дома! Ну что же это за наказанье.

Тетя Поля заплакала.

— Ну хорошо, хорошо. Прости меня. Так уж получилось.

Мало что изменилось в доме: только гравюра появилась на стене маминой комнаты. Подлинная и, очевидно, очень хорошая: вьетнамские крестьяне в огромных шляпах, под дождем. В уголке надпись на французском языке — и чуть ниже перевод: «Генералу Волкову от воинов дружественной армии». А внизу — знакомым твердым и четким отцовским почерком: «Машенька, в день твоего рождения. Отныне нам с тобой только дважды по двадцать. Всегда. До самой последней посадки».

Ольга молча улыбнулась. Здесь так пахло мамой — легкий запах хороших духов веял в воздухе. И казалось, что и тахта еще хранит тепло ее тела.

Но свою комнату и кабинет отца она не успела увидеть: внизу решительно стукнула дверь, раздались четкие шаги и ясный голос Волкова. Потом на мгновение внизу сделалось тихо, и потом генерал ринулся наверх: наверное, Полина успела ему сказать. Последнее, что видела Ольга, — было растерянное, взволнованное, помолодевшее от счастья лицо отца. Чувствуя, что сейчас упадет, Ольга сделала шаг ему навстречу, второй… И тут сильные руки подхватили ее.

Они не разговаривали. Они молча стояли, пока Ольга не пришла в себя, потом отец. Отец не отпустил ее. Крепко сжимая ее плечо, он повел ее к себе и усадил на диван, а сам сел рядом. Никогда еще она не испытывала такой щемящей любви к нему. Она сама удивилась тому, что в этой ее любви все отчетливее звучит какая-то материнская нотка.

На ее плече все еще лежала его рука — тяжелая, горячая, смуглая, она видела ее вторым зрением. Рукав тужурки золотым шитьем царапал ей шею. И даже это было ей радостно.

— Ну как ты, девочка? — незнакомо спросил его голос.

— Не беспокойся, отец. Все у меня хорошо. Главное — я вижу цель.

— Я должен был бы ответить тебе: я рад за тебя. Я не могу этого сказать, девочка. Но я не знаю, что нужно сделать, чтобы все изменить. Может быть, ты знаешь, что нужно сделать, скажи.

— Нет. Ничего не надо делать. Ничего. Вот я всем сердцем чувствую — все правильно. И не надо больше об этом. Я люблю вас обоих. Я очень люблю вас. И часто вижу во сне.

— Ты знаешь, девочка, меня отзывают в Москву?

— Я знаю.

— Как ты поступишь? Поедешь со мной?

— Нет, отец. Не горюй. Я приеду потом. Я встану на ноги и приеду. Тогда нам всем будет легко друг с другом.

— Если бы ты знала, как я все теперь понимаю.

— Я знаю. Я чувствую это. Но тебе нечего понимать, отец. Честно…

Ольга не выдержала и потерлась щекой о его руку на своем плече. И почувствовала, как дрогнула эта рука.

Ольга не сказала отцу, что сама едет в командировку и, наверное, надолго. Что они едут целой бригадой. Отбирать больных для будущего торакального центра. Отец хотел отвезти ее, но она отказалась, сославшись на дела в городе.

Словно после долгой разлуки, встретились Волковы. И глядя в милое, родное лицо жены, открытое ему до самой последней черточки, слушая, как взволнованно она рассказывает о предстоящей операции на «сухом сердце» (она это называла — при «гипотермии»), Волков поймал себя на том, что мало того, что ему интересно слушать это, но что он слушает и воспринимает это серьезно. Ему, в сущности очень здоровому человеку, свойственно было слегка высокомерное или чуть насмешливое отношение к медицине. Только, пожалуй, в молодости, ну не то чтобы в молодости, а скорее в зрелости, когда болели девочки, он был посерьезнее, а потом все снова вошло в прежнюю колею.

И теперь он понял, что Мария так же обдумывает и «проигрывает» мысленно всю операцию, как это делают и у них в авиации.

Ему хотелось сказать ей об этом, но слов он не находил. Не было у него этих слов.

И еще он не хотел ей напоминать сейчас о предстоящем переводе, но он понимал, что не сможет без нее жить один. Несмотря на то, что он всегда был окружен и будет окружен впредь множеством людей.

Было время, совсем недавнее, когда он чувствовал, что теряет эту женщину — она уходила от него, уходила вся; не давались ему глаза ее — карие с золотым отсветом на самом их донышке, молодые-молодые независимо от ее возраста. И на пятидесятом году жизни он понял, что любит ее всю — от макушки до пяток, и горд тем, что все в ней: и поступь ее, и округлившийся стан, и посадка головы, в которой еще оставалось что-то девичье, — создал он.

«Быстротечна жизнь, — думал Волков. — Если бы понимать это в юности! А то удосужился разглядеть жену на склоне лет».

Она уловила в нем эту нотку. А может быть, поняла, что происходит с ним. Она замолчала на полуслове, подошла к нему, сидящему в кресле, и облокотилась на спинку, опустив ему руки на лицо.

Вопреки тому, что он не собирался ей рассказывать о новом назначении, он сказал это и услышал, как она замерла над ним на мгновение, потом она сказала:

— Я давно знаю об этом. Ты молчал. Наверное, так было нужно. Но и ты должен знать, Михаил. Я много передумала за эти дни. Да что там дни — за эти годы. Мне сорок лет, а я не стесняюсь сказать тебе, что люблю тебя. Это только мальчики и девочки считают, будто уже после тридцати лет жизнь — угасание. А мы-то с тобой хорошо знаем… Верно?