Читаем без скачивания Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

Приглашение было охотно принято, и через час аббат, Гюстав и Максис дружески беседовали в гостиной дома на Собачьей улице.

— Я поеду навстречу жене, — сказал спустя некоторое время маркиз, видя, что барон и аббат принялись обсуждать социальный вопрос. — Не откажите в любезности подождать нас здесь: пусть по возвращении домой Валентина найдет то, без чего немыслимо истинное счастье — преданных друзей.

Он поднялся, собираясь выйти. Гаспар остановил Маркиза и вручил конверт, переданный матерью утром.

— От маркизы, — сказал он. — Быть может, сударь, вам следует ознакомиться с письмом, прежде чем ехать в Рош-Брюн.

Направляясь к конюшне, Гюстав сломал печать и стал читать на ходу. Но первые же строки письма так его потрясли, что ему пришлось опуститься на ближайшую скамью.

«Дорогой Гюстав! — писала Валентина. — Позволь мне еще раз — последний раз! — поговорить с тобой по-дружески, как в те дни, когда ты меря любил. Выслушай меня, моя жертва, мой судья и палач! Прочти эту исповедь, узнай, сколько я выстрадала, и если ты сочтешь, что моя вина перед тобой еще не искуплена, пусть продлится пытка, терзающая мое сердце уже семнадцать лет, пусть твое проклятие сопровождает меня в могилу, которая вскоре разверзнется передо мной…»

Гюстав провел рукой по лбу. Его била нервная дрожь. «Я снова схожу с ума, — подумал он, — или я во власти кошмара…»

Мимо проходил Матье. Маркиз подбежал к нему и изо всей силы стал трясти его за плечи.

— Где моя жена? — с яростью допытывался он. — Где? Говори, или я убью тебя!.. Он не отвечает… Валентина умерла? Умерла?

«Увы, — подумал камердинер, — опять начался припадок…»

Маркиз побежал в конюшню и хотел вскочить на лошадь. Матье был вынужден удержать его силой.

— Ты думаешь, я помешан? — кричал бедняга. — Нет, я в здравом уме! Она умирает, слышишь? Пусти меня, Матье, пусти! Ведь я — твой хозяин!

Борьба была неравной: чувство долга удваивало силы верного слуги. Разве мог он допустить, чтобы маркиз в таком состоянии появился на улице и чтобы жители Иссуара убедились в его помешательстве?

Семнадцать лет страданий окончательно истощили и без того хилое тело Гюстава и лишили его сил. Хоть он и был моложе, но не мог одолеть Матье; тот повалил маркиза на землю и связал ему руки. Повар, свидетель схватки, пришел камердинеру на помощь. Они вдвоем перенесли хозяина в спальню, надежно привязали к кровати, и Матье уселся у него в ногах. Проклятия, слезы, увещания, угрозы — все было тщетно. На самые горячие мольбы Гюстава камердинер отвечал:

— Успокойтесь, сударь, успокойтесь! Вы завтра, даст Бог, поедете в Рош-Брюн… когда вернется госпожа.

— Но я тебе говорю, что она не вернется! Она умирает! Уже умерла! Ступай во двор, ты найдешь там письмо: она написала мне перед отъездом… Если я поеду туда сейчас, то, быть может, еще спасу ее. Что ж ты молчишь? Палач! Палач! Я убью тебя! Письмо! Дай мне письмо! Я хочу дочитать его!

— Хорошо, сударь, я вам его принесу, только успокойтесь! Если вы перестанете волноваться, я велю заложить карету.

— Да, да! Только скорее! С каждой минутой, с каждой секундой — все меньше надежд спасти Валентину!

«Он бредит! — подумал Матье. — Бедный хозяин, ему еще ни разу не было так худо… Придется поискать это письмо, если только оно и впрямь существует».

И камердинер отправился во двор. Подле скамьи он заметил какую-то бумажку.

— Вот те на! — воскликнул Матье. — Стало быть, ему это не привиделось!

Он вернулся, освободил одну руку больного, подал ему письмо и запер дверь, уверяя, будто идет распорядиться, чтобы запрягали.

Гюстав схватил листок, на котором виднелись следы слез. Желая убедиться, что его не обманули, он снова перечел начало письма. Матье не возвращался; маркиз, лишенный возможности пошевельнуться, продолжал чтение:

«Я должна была стать матерью, но еще не знала этого. Так бывает — спроси у врачей. Роковое стечение обстоятельств привело к тому, что я изменила тебе один раз, один-единственный раз, — клянусь тебе прахом моих предков! Угрызения совести и возмездие не заставили меня ждать. В тот же день я поняла всю чудовищность совершенной мною ошибки, и одновременно во мне впервые шевельнулся младенец. Это было накануне второй годовщины нашей свадьбы. Ты помнишь ту ночь, не правда ли? Ты должен верить мне, потому что моя смерть близка… В ту же ночь мой сообщник, сознавая, подобно мне, весь ужас своей вины — ведь и он тебе изменил! — собирался покончить с собой…»

— Если все это не наваждение, — воскликнул Гюстав, — значит, я прогнал из дому собственного сына!.. Я допустил, чтобы он умер в разлуке с матерью… Чаша полна до краев!.. Но дальше! Дальше!

«Твои упреки заставили меня признаться в своем падении, но ты не дал мне объяснить, когда именно это произошло. Если бы ты меня выслушал, я доказала бы, что ребенок твой. Нужно верить человеку, если он сам обвиняет себя во всем! Но ты не пожелал меня выслушать…

Когда, сраженная проклятием, я упала к твоим ногам, то думала, что умираю, и была рада этому: смерть оправдала бы меня. С горьким изумлением я очнулась в комнате, где жила еще девушкой. Над моей постелью склонились отец и старая экономка. Их слезы — драгоценные жемчужины сердца — кропили меня очистительным дождем. Но их сострадание причиняло мне боль; лучше бы они были беспомощны, как укоры совести; я призывала тебя, чтобы услышать твои проклятия. Но ты уехал, и никто не знал, где ты схоронил свою скорбь.

В течение нескольких месяцев я находилась между жизнью и смертью. Желая соблюсти приличия, отец распространил слух, будто мы с тобой уехали в Германию.

Мое выздоровление было долгим и трудным. Я все время оставалась в полном одиночестве, не решаясь пригласить к себе даже Люси и с тоской ожидая появления ребенка. Он должен был стать залогом нашего счастья, должен был еще больше сблизить нас, а вместо этого, увы, явился причиной нашего разрыва. По крайней мере ты так считал.

Какой контраст с моей прежней жизнью! Куда девались гул и веселое оживление, которые сопровождали работы в Сен-Бернаре, довольные голоса, звучавшие под окнами и благословлявшие нас? Я слышала лишь подавленные рыдания Нанетты. Торжественное безмолвие полей столь гармонировало с бурей в моей душе… Отец по целым дням молчал, словно придавленный позором, который я навлекла на него. Все исчезло: и нежные слова, и радужные планы, и благородные помыслы, и прежний энтузиазм… Кругом все было так же пусто, как в моей душе.

Укоры совести усугублялись сожалением, что я тебя не оценила. Когда я поняла, что ты потерян и для меня, и для людей, и все это из-за моей ошибки, я почувствовала тяжесть своей вины. И в довершение пытки я увидела в истинном свете твою благородную душу, твое отзывчивое, чуткое сердце… Я поняла, кем бы ты мог стать, если б я любила тебя и помогала идти по избранному тобою пути. Вот тогда-то, Гюстав, я тебя полюбила…»