Читаем без скачивания Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

— Они говорят, — перевел Валера, — что Игор раза два приезжал, после того, как дом продал. У него тут с одним — какие-то дела.

Быстро и напористо переспросил что-то, продолжил: — Сюда — вот эти привозил (он потрепал рукав камуфляжной куртки), ботинки армейские. Отсюда — чачей загрузился… — продолжал переводить Валера. Акцент в его речи пропал почему-то вовсе. — …Номера на машине — русские. Не помнит. То ли Ярославль. То ли Владимир. Можно узнать. Накладную Тимур (ну, тут один…) выписывал. Можно узнать.

Что-то сказал тому, который рассказывал об Игоре, тот было возразил, Валера настаивал, тот попытался еще раз возразить, Валера прикрикнул командующе. Только после этого, вполголоса ворча, тот поднялся и пошел на улицу.

Через окно Проклятиков видел, как он сел в «жигуленок» и умчался куда-то.

— Сейчас все узнает, — успокоительно сказал Валера.

— Что делать будешь, когда Игора найдешь? Разговаривать станешь, стыдить станешь?

— Нет. Не буду я ни разговаривать, ни стыдить.

— Убивать будешь? — спросил Валера, внимательно оглядел Проклятикова и тут же добавил: — Не сумеешь.

— Может быть, и сумею. Не знаю. Может быть, и сумею.

Валера поглядел на него с заметным сомнением. Потом — «Посиди минуту!» — поднялся и пошел в угол шашлычной, где сидели за одним столом самые пожилые и внушительные видом аскеры.

Проклятиков видел, как Валера что-то говорит одному из них, полковничьего вида, как потом стал горячиться, размахивать руками, потом повернулся и с убитым видом вернулся за свой стол.

Невидящими глазами глядя на Проклятикова, стал многосложно и страшно выразительно ругаться на своем языке, механически сгибая-разгибая вилку, оказавшуюся под рукой.

Вилка наконец переломилась, он с недоумением глянул, швырнул ее в угол.

— С тобой хотел ехать, — объяснил он Проклятикову. — Командир не пускает. Дезертир, говорит, будешь. А-а-а! — беззвучно вскричал он, ощерился и — опять разразился бранью.

— «Алазань», понимаешь? — с отчаянием стал он выкладывать Проклятикову. — Ракеты такие, понимаешь? Никто не знает, какую кнопку нажимать, куда полетит. Один я знаю. Учеников дали — все деревенские, три класса кончили — ничего не соображают!

— Не надоело тебе этой хренотенью заниматься? — спросил Проклятиков. — Ты же, вроде, в институте учился…

— Ка-акой институт, слушай! Закон гор! В институте — одни женщины, калеки сидят. Ты — русский, тебе не понять нашу войну.

— Не понять, — согласился Проклятиков.

— Ты — счастливый, — откровенно завистливо сказал вдруг Валера. — Надя тебя любила (меня, а-а! совсем ничего любила!), Игора найдешь, месть сделаешь, — вдохновенно и зверски оскалился: — А-ах! мне бы его на полчаса, нет, на час дали бы! — и сладко-медлительно, вновь перейдя на свой язык, стал, видимо, перечислять, что именно он сделал бы с Игорем, если бы тот попался ему в руки.

Орлы, сидящие за столом, одобрительно внимали.

Распалившись от собственных мстительных фантазий, Валера вдруг сунулся под куртку и вытащил оттуда большой черный пистолет — «ТТ» — протянул его рукояткой к Проклятикову.

— Бери! — сказал торжественно, явно не забывая, что на него в эту минуту смотрят. — Наде скажи, первая пуля была от меня!

— Не провезти, — с сожалением сказал Проклятиков, побаюкав пистолет в ладони и протягивая его назад Валере. — Сюда ехал — два раза обыскивали. На самолет не сядешь…

— Почему не сядешь? Багаж сдашь — кто тебя проверять будет?

Один из сидящих за столом стал что-то говорить, поминая то и дело какого-то неведомого Аслана.

Валера слушал, потом сказал:

— Хорошо говорит. Умный человек. Даже прятать не надо будет. Напиши на бумажке имя-фамилия. Один человек разрешение сделает.

— Прямо сейчас? — изумился Проклятиков.

Валера спросил о чем-то у говорившего про Аслана. Повернулся с превосходительным видом:

— Прямо сейчас. Сюда принесут. Напиши имя-фамилия. — Валера оторвал кусок засаленной оберточной бумаги, на которой лежала какая-то снедь, дал огрызок карандаша.

— Виктор говорит: номер спиши.

Проклятиков прилежно написал «имя-фамилия», переписал номер. И бумажку и пистолет протянул Валере.

Тот бумажку взял, а пистолет отвел: — Теперь твой… — Легкое сожаление послышалось в его голосе.

— Не жалко? — спросил Проклятиков.

— Не жалко, — заставил сказать себя тот, опять повторил непонятное: — Наде скажешь, что эта, первая пуля — моя.

— Скажу, — отозвался Проклятиков, засовывая огромный этот пистоль за брючный ремень. Только сейчас он понял, насколько не хотелось ему с ним расставаться.

— Я смотрю, быстро у вас тут дела делаются, — заметил он.

Валера с удовольствием рассмеялся.

— Мы — хитрые. Мы всех своих бюрократов к вам, в Москву отправили!

— Похоже на то.

Двое из оставшихся за столом сидели в обнимку и вполголоса, напрочь отрешившись от окружающего, пели какую-то сложную, гортанную песню.

— О чем поют? — спросил Проклятиков.

— Парень на войну едет. Женщина плачет. Мать плачет. А он говорит: не плачьте, вернусь живой, богатый, хорошо жить будем.

— Замечательная песня.

Тот, кажется, уловил иронию в замечании Проклятикова. Вдруг сказал:

— Это только русский мог сделать, — сказал с вдруг прорвавшейся неприязнью. — У нас, даже самый дикий, никогда такого не сделает. Убить женщину, убить жену — из-за, тьфу! бумажек!

— Он не русский. Он не чечен, не еврей, не алан, не грузин. Зверь. У зверя нет национальности.

Валера посмотрел уважительно:

— Хорошо говоришь. Извини, если обидел.

— Не обидел. Давай лучше выпьем за русскую женщину Надю. Пусть земля ей будет пухом!

В торжественном и печальном молчании они выпили.

Ночевать он поехал к Валера.

Маленькая грустная пожилая женщина обняла Валеру у порога. Было видно: готова простоять так, истово и жадно обнимая, хоть целую вечность.

Потом все-таки оторвалась от сына, собрала что-то на стол. Валера от усталости, да и от выпитого, наверное, то и дело клонился головой к столешнице.

Они вдвоем уговорили его идти спать, и остались сидеть за столом.

Она не говорила по-русски. Проклятиков ни слова не понимал по-местному, но они просидели полночи, и никакого не нужно было переводчика, чтобы понять, о чем покорно, печально, с обидой, с горьким недоумением говорит эта женщина, вконец изможденная страхами за жизнь сына.

Дважды их прерывали.

Первым постучал в двери тот из орлов Валеры, который ездил узнавать местонахождение Голобородьки.

На листке бумаги был написан номер грузовика, на котором приезжал Голобородько и адрес какого-то ТОО «Ротонда», которому отгружали чачу.

Проклятиков знал этот город. В этом городе он проходил когда-то первую свою журналистскую практику в местной молодежке. Там еще оставались друзья, и Проклятиков обрадовался этому, помогут…

Не успел уйти первый, ворвался другой. Нежно расцеловавшись с матушкой Валеры, долго и почтительно разговаривал с ней, лишь на секунду оторвавшись, чтобы отдать Проклятикову бумаги.

Мать уговаривала пришедшего, чтобы тот последил за Валерой, чтобы не пускал его в опасные мост. Тот — весело убеждал ее, что война — это дело пустяковое, безопасное, ничем почти не отличается от тех игр, в которые они с Валерой играли в детстве.

Проклятиков читал врученные ему документы. Все было честь по чести. Удостоверение удостоверяло. Копия договора о найме Проклятикова Дмитрия Николаевича на должность охранника в АО «Кавказ» с правом ношения огнестрельного пистолета номер такой-то — подтверждала удостоверяемое.

Проклятиков только головой помотал в изумлении: до чего же просто и до чего же быстро. А потом и новое изумление постигло: до чего же просто и до чего же складно все получается у него, ДэПроклова! Не иначе, как с одной-единственной целью, чтобы он, именно он, взял на себя этот неведомый гнусный труд прервать Голобородьку. Все прямо-таки так и подталкивало его к этому!

Ночью приснилась Надя.

За окном халупы шел серый нескончаемый дождь.

Она сидела у стола, спиной к окну — темный, печальный силуэт — и темные, печальные слова доносились до ДэПроклова словно бы из дальнего печального далека:

«Я все это время думала о тебе… и слышала, что ты тоже думаешь обо мне… Это было так хорошо, Дима-Дима. И твои четыре письма… Спасибо тебе. У меня здесь (она взяла его руку и приложила ладонью к низу живота) уже ничего нет. Все повырезали… А когда я думала о тебе… а ты — думал обо мне… это не имело никакого значения, честное слово! Спасибо тебе, Дима-Дима, спасибо тебе, спасибо…»

А за окном шел серый нескончаемый дождь.

И он — проснулся в слезах.

Никогда никого в жизни он так еще не жалел, как Надю из этого сна.