Читаем без скачивания Ледяная трилогия - Владимир Сорокин

– Мы твои братья, Хуго, – заговорил старик. – Сейчас мы тебя разбудим. И ты станешь совсем другим. Твоя жизнь начнется заново. А чтобы тебе было легче пробуждаться, вспомни тот сон, что ты видел мальчиком на ферме Заелманов. Сон про синее яблоко. Про синее яблоко. Про си-не-е яблоко. Вспоминай, Хуго ван Баар.

И я тут же вспомнил. Этот сон! Я же забыл его навсегда. Навеки! Самый сильный сон. Который потряс меня. Мне было лет семь. Мать еще жила с отцом. И мы как-то поехали на ферму Заелманов. У них были коровы и овцы. И две собаки – Рекс и Виски. И двое детей – Мария и Ханс. С детьми и с собаками мы играли целый день. И я заигрался так, что налетел грудью на старую сеялку, ржавевшую в лопухах. Да так сильно, что чуть не потерял сознание от удара. Железная сеялка рассекла мне грудь до крови. Рассечение было неслабое, и Заелман повез нас с мамой в Ассен, чтобы там сделали правильную перевязку. В клинике меня положили на стол, сделали в грудь обезболивающий укол, зашили кожу и наложили повязку. А когда Заелман вез нас обратно, я задремал. И мне приснилось, что мы возвращаемся из клиники к Заелманам, едем на их старом красном джипе, и все так реально, ощутимо, как наяву, Заелман ведет машину, мама сидит сзади со мной, я положил голову ей на колени, ветер в окно, все запахи, машина тормозит, я поднимаю голову и вижу – и мама и Заелман спят, спят непробудно, я выхожу из машины, вижу дом Заелманов, вхожу и понимаю, что в доме все спят, и люди и собаки, а вне дома спят коровы и овцы, и вообще все вокруг меня – спят, спят, спят, стоит мертвая тишина, и я лишь один бодрствую, один могу ходить и смотреть, трогать все, я вхожу в гостиную, там в креслах спят Мария и Ханс, и вдруг я вижу на столе – синее яблоко, я подхожу, беру его и понимаю, что оно ледяное, очень холодное, но мне очень приятно держать его в руке, и я прикладываю его к груди, которая ноет и саднит, и становится так хорошо, свежо и просторно, что я начинаю рыдать от восторга, потому что бывает же так хорошо, так ужасно хорошо, и я понимаю, что пока синее яблоко со мной, мне будет хорошо, но также понимаю, что оно ледяное и тает, и когда растает, то больше никогда уже не будет хорошо, и я держу яблоко, но оно тает и капает, и с каждой каплей я теряю хорошее, теряю навсегда, и я рыдаю так, как никогда в жизни не рыдал, и просыпаюсь, потому что мама будит меня, чтобы я не обрыдался во сне, а я уже рыдаю, потому что этот чудесный сон уходит и больше его не будет НИКОГДА…

– Ну вот, вспомнил! – усмехнулся старик и кивнул рослому парню. – Приступай.

Парень открыл продолговатый кофр. В нем лежала заиндевелая палка с прикрученным куском льда. Ледяной молот. Я задергался изо всех сил, зарычал. Но крепления сдержали. Парень взял этот молот, подошел, размахнулся и изо всех сил ударил меня в грудь. Стало больно. И перехватило дыхание. И защемило в груди так, что я оцепенел. Он ударил еще и еще. И еще. Я потерял сознание. И очнулся от того, что мое сердце произнесло :

Ми

Земля тайно вспотеет, когда ее попросишь, а то как. Она добрая, когда помолишься правильно, по-тихому. Попросишь сапом тайно: Маманя Сыра Земля, расступися. И поцалуешь, как сын, в Лик, в Грудь и в Плечи, в Лоно, где возсырие главное. И дождать надобно, посапеть в себя тайным сапом. Лбом упрись и домаливай: Маманя Сыра Земля, расступися ноне. И ето так вот и будет. И тогда она вспотеет и взбухнет по-мягкому. Так-то во. И как пот Земли проступит, проступит, проступит сродно и обредно, благодари: Маманя Сыра Земля, благодарю тебя ноне и вовеки за то, что ты была, есть и будешь. Во как надобно, а то как. И руки в нее вставляй по-тихому, не вспугни, не насильничай, не лукавь, не дави торопило, не пихай неторопь блядскую, поверховую. Мать Сыра Земля торопила блядского не уважает, а то как. И ето медленно верши, с покоем, и делай все правильно, хорошо. Чтобы тихий пот Земли не сошел, чтобы усошь не воротилась. Вставил руки, влегкую понатужился, упрись, чтобы стало хорошо. И первое раздвиго делай помалу, помалу, сиротко, как дитя без мамо. Как бы неумело, потно, робея, а то как. Чтобы не обиделась. Чтобы не срыгнула. Чтобы приняла и пожалела, а то как. Чтобы впустила тайно. Раздвиго первое верши до конца, до упора хорошего, верного. Чтобы ощутила твое естество пресное. Чтобы приняла возсырием. А как примет – тогда делай раздвиго второе, во как. Уже по-мощному, как взрослый, как махот. Чтобы силу оценила. Тогда впустит тебя, и ето все хорошо буде. И как махот сможешь жить в ней, как в доме, как в пазухе хорошей и большой, теплой, а то как. И лучше любого дома, потому как теплее и честнее так-то во. И поверхового здеся ничего не надобно и в помыслах. И покойно душе, и телу опора. И как раздвиго второе завершишь хорошо – ныряй в Землю и плыви махотом. Куда тебе надобно, туда и плыви, обмылком крохотным, сальным. Земля тебя своим салом нутряным слабко смажет, и плыви. Хочешь – вглубь, где токмо Земля. Хочешь – вповерх, где корневища да каменья, во как надобно. А хочешь – в пустые места, в обстатие лишнее. Когда я сподобился махотом в Землю уйтить от мира блядского, лживого, поверхового, я поперву глубь уважал и ето делал все как надобно, во как. В глуби от мира блядского салом Земли заслониться просто, убоисто. Глубь всего тебя заслонит и оборонит, накроет и обогреет, душу прочистит хорошо и тело укрепит так, что все и ето в покое навеки. В глуби все хорошо вершить – и сон, и молитву, и сальную механику. Но глубь не накормит – пищи телесной нет в ней, а то как. Поэтому в глуби долго пребывать не надобно, во как. Искать надобно нужное, твое. Тело пищи требует. А душа – молитвы. Матушка Сыра Земля дает пищу хорошую и хорошо питает. Но вповерх пища, под корневищами, под травою и деревьями сладкими и очень даже. И ето под блядским миром, поверховым. Отлежишься в глуби, наберешься покоя хорошего – и ползи махотом наверх правильно, а то как. Там коренья сладкие, там луковицы травяные, там твари живые, в Земле правильно обретающиеся. Я поперву любил кротов улавливать да кровь их сосать невторопь, во как. В кротовой крови сила на раздвиго Земли имеется правильная, как дело. Но ежели токмо ты их невторопь высосешь, по-тихому. Кроты кровью дела мощны. Ибо род их издавна в Земле плавает правильно, махотами малыми по путям. Я давил кротов по их норам, разрывал ходы. Тайные лежбища кротиные сокрушал хорошим напуском, в замок, в ужлебие. Чтобы сильным быть. Чтобы махотить Землю. Чтобы уметь в Земле быть правильным и хорошим. Червие доставал-вытягивал из-под пашен поверховых, блядей питающих, мокриц и улиток из-под прели лесной выковыривал, жуков улавливал, так-то во. Корни сладких трав тянул вниз, правильно, зубами тер. И ето луковицы жевал невторопь, правильно, молясь и благодарствуя за пищу хорошо. В травяных корнях сила и соки важныя, крутые, породистые, обтяжные. И ета сила на раздвиго и прорыво, на проплыво и прорубо в корнях трав имеется вона сколько и верно, а то как. Сила правильная. Корни с червями и кротами дружат, силу им свою отдают млеком и кровию волевой, а как же. Питают их плоть тайно, мамечинно, облупно. А я со всеми подружился крепко хорошо, кто плоть мою напитает по-тайному, круто и хлопко, кто кости рук укрепит, отделение даст от блядского поверхового мира, чтобы не нашли яркие гады. Все мне друзья, кто махотить помогают. Все мне враги, кто махотить мешают. По первом времени глубь Земли хорошая меня тянула неотступно, потребно. Я в глубь уныривал надолго, сопатился, упирался. Тайно сопатился, утробно. Раздвиго делал убохом. Там землица сильная, сальная, плотяная. За время первое я в глуби мощи набирал, насасывал носом, корабил, тянул сок Земли, крепил мощь духа и плоти натробно. Отлежался я в глубинах, за салом Матушки Земли отрычал, очистился от блядской плесени, от памяти ярких гадов. Навсегда проклял мир блядский, поверховый, а то как же. Понял суть Земли клобой, вечным потрием. Земли, что держит Небо и Звезды и Верхний Мир, и двуногих, и четвероногих, и шестиногих, и многоногих. И ето все правильно, как опора вечная, кубовая. Подпирает Матушка Земля и держит. Осознал возселицей и потрохом усвоил правила жизни в Матушке Земле хорошие, мощные, крепкобастые. Но понял не скоро, что надобно было не токмо вглубь опресную Земли нырять, но и о хорошем Тайном думать мощно, гробасто. Надобно было искать лежное укрывище. Обособленное. Отделенное от всего другого, мачижного. Ползал-плавал я сопатно под пашнями и под лесами. Махотил там, где рыхлее. И ето оплывал правильной стороною блядские города, каменные по-верховья, углыбища тайные, а то как. Крепил мощь плотскую червием, да кротом, броздко, невторопь. Разрыво и прорыво делал грозно, убоисто, со стоном правильным, сальным. Так вот ворочал камни подземные, разгребал корневища дельно, тягом, а не рывом. Испражнял из себя переваренные дары Земли с благодарностью, с молитвою тихою, нутряною. И махотил дальше, дальше, дальше, а то как. И ето не вглубь, а под корнями, вповерх. Сочно и просто, по-сальному. А то и слышал шум блядского мира, поганого, яркого. И там шаги двуногих гадов полварских теребили и беспокоили дух мой, утробили. Буравили тело мое их голоса, кропоты и стуки. А и страх и гной душевный выл и шел сверху, тек убоисто от блядских городов поверховых, шел донно широким веером погибели, а то как. И там извивались двуногие натужно, опасно и ярко. Вершили лживые миры макранные, долбинные, сомнительные. Напрягались во зле яркие блядские гады и искушали себе подобных неустанно и сочно во лжи. Сотрясали борно и строили просно, крушили смрадно и поглощали жадно. Сосали силу друг друга поколенно, отрывно, с лютой беспощадностью, второпях, а то как. И блядская дрожь шла от прорывных городов, и тело мое нерудно трепетало под корневищами, а то как. Чуял я хорошо, стадно массы двуногих яркоблядские, как копытят они своими погаными ногами Лик Матушки Земли Сырой, во как. Как мучают ее разбежно, терзают обрыдно, долбят и сотрясают тайно и явно. Как воют от ярости блядского нутра. Как строят надсадно блядский мир поверховый. Огибал я города. Оплывал поселки. Прокладывал пути вкруг блядских множеств. Махотил по-мелкому, под корневищами. Просил и молил слезно Матушку Сырую Землю о податливости. И расступалась она, потея тайно, для меня, для одного, для любимого, для тихого. Пропускала меня и скрозь топи подземные и меж каменьев. Руки мои окрепли от прорыво. Мощь руки обрели вечную, проставую. И не было им ни преграды, ни препятствия. Трещали корни дубов, сходили каменья со своих мест, рушились рудники, двигалась Земля отпуском, тягом. Помогала мне Матушка Сырая обрести уединенное, найти тайное место для покоя и молитвы, а то как. Потела и расступалась плоть ее, пропуская меня, беспрепятственного, меня устремленного, меня куропатого. Чуял я благодатную плоть Матушки Сырой Земли. Слизывал тайный подземный пот ее языком дрожащим, плакал от истомы сокрушения препятствий, кропалил и морбатил, салом подземным обтирался. Утробным стоном благодарил ее за податливость, выл в нее от радости сопричастия. Втягивал носом. Ревел утробою без блядских слов. Верил я Земле Сырой. Любил ее сильнее себя. Надеялся на нее грозно. Раздвиго правил опредно, боргатил. Напарывался на подземелья блядских, поверховых. Гд е живут они или вершат свои дела тайные, страшные естеству тихому, уединенному. Огибал те подземелья, сторонился, сворачивал. Махотил по Земле дальше и дальше. Плыл глыбко и мелко. Вмахотился в место, где блядские хоронят тела умерших своих. Раздвиго делал, махотил промеж лежащих в Плоти Земли. Блядским разложением дышали тела их. Гниение и смрад исходили от них, блядский гной сочился. А Земля все терпела, все глотала смиренно, пролежно, а то как. Страх гнул меня от трогания блядских останков. Блядская жизнь поверховая спала в телах этих, борботила и хворачила, напоминала об ужасе блядских дел и творений поверховых. Воем выл я, целовал комья родные, втирался глубже, салился оберегно и сопатил морхватно. Искал я свое. Напарывался на подземные углубия блядские, где творили они тайное обро. Где создавали и борботили то, чем убивали друг друга. Страх и трепет мурмозил меня, понуждал салиться и потеть, а то как. Токмо салом Земли Матушки обтирался я, оберего делал, во как. Блядские ямы болью дышали, урхотили, хотели. Но обмахотивал я хотение блядское, плыл к своему, хорошему. Плыл и плыл по Земле. И пробуровил опресно путь правильный. И вышел в пределы пустые, огромные. Там бляди поверховые вынимали из Матушки Земли нужное себе. Долго дробили они и внедрялись, долго отнимали и запренили, долго терзали Матушку второпь, по-блядскому. Повынули обложие Матушкино, повысосали потрох нажитой, поделали все по-блядскому, мречно. И ушли, пустоты оставив. Вошел я в те пустоты Матушки, распрямился, а то как. Понял, что надобно и чего не надобно. И нашел себе место тайное, нажитое. Основал укрывище тихое. Те пустоты, блядями повысосанные, я наполню молитвою Матушке Сырой Земле, а то как. Мне в пустотах легче Великую молитву творить, а в телесах земных – Малую, во как. Потому как ежели Великую творить – надобно от Земли отделяться, а Малую можно стерно и отропно творить сопаткой, напрямок. Не махотил я в пустотах, а токмо молился и упирался малоподвижно, громоздко. Знал, что вершу. Понимал возселие, понимал и курбатие. Свивался кольцом махотным, дабы телом Землю чуять и трогать, дабы молиться всем своим мясом, оржавно, а то как. Принимал Землю до конца. И был счастлив нутряно и махотно. И так бы жить вечно, до самого предела Сырого, но расступилась Земля. Проникли верхние бляди. Рушат покой. Слепят светом поверховым. Ловят сетью. Вяжут и тащат, сокрабко, яростно. Борюсь с ними, борюсь руками мощными, силу от махотия набравшими. Калечу блядей и рву сети. Но пеленают блядским железом. Снуют настойчиво, слипко. Наваливаются плотно. Рвусь и реву. Молюсь Матушке Сырой Земле. Но нет помощи – оторвали от подземного сала, отняли от нутра, от возсырия. Растягивают жестоким железом, дабы не шевелился. Обездвижили хитро, по-блядски. Говорят промеж себя на языке блядском, мне уже непонятном. Сотрясают пределы Земли мерзкими звуками. Обстоят лукавою силой, а то как. Готовят хитрое, страшное, непонятное. Молюсь и напрягаюсь. Вынимают из короба стального, блядскоделанного, молот с ледяной плюхой. Бьют плюхой ледяной мне в грудь оттяжно и хлопко. Бьют сильно и пробно. Бьют сречно и порватно. Бьют грузно и убойно. И говорит им мое сердце: