Читаем без скачивания Островитяния. Том второй - Остин Райт

31

ОТЪЕЗД

Двадцать третьего ноября, около полудня, после шести дней пути мы с Фэком прибыли в Эрн. Дул легкий ветер, вода отливала летней синевой, и яркая зелень болот, по которой большими неровными пятнами проплывали тени белых облаков, ровным ковром раскинулась на бескрайние мили. Казалось, я снова дома.

Нас в лодке перевезли через проток, а дальше мы уже сами двинулись к Острову, где надо прибегать к помощи паромов.

Вот она, покинутая Дорной алия, которую она никогда не оставила бы и которая могла стать и моей, люби она меня или свои родные места хоть чуть-чуть больше. Вероятно, вернись я в Островитянию, я мог бы не покидать столь любезного мне Запада, ведь на Острове все так же нуждались в посреднике. Я то так, то эдак пытался представить себе Остров своим постоянным домом, и сердцу делалось все больнее при виде ослепительно прекрасного в свете уходящего дня острова Дорнов.

Причалив у Рыбацкой пристани и обогнув башню на холме, я проехал через поля и сады, окружавшие усадьбу, постоянно ощущая в воздухе солоноватый запах моря. Потом оставил Фэка на конюшне, взял свою суму и, никем не замеченный, вошел в дом и прошел в свою комнату, которая была для меня готова.

Что бы ни случилось, этот уголок Островитянии навсегда останется моим. Я отнюдь не чувствовал себя здесь гостем. Дарованная мне обычаем привилегия — жить в доме Дорнов, когда и сколько я захочу, — облеклась в форму привычной реальности… И скорее даже она, а не Дорна была главной причиной того, почему Запад казался таким родным.

И конечно, Дорн!

Он вошел, высокий, загорелый и обветренный, белки глаз ослепительно блестели. Он сказал, что слышал, как я пел.

— И что же я пел?

— Одну из наших песен.

— Я даже не заметил.

Дожидаясь, пока я кончу переодеваться, Дорн присел.

— Мы ждали тебя три-четыре дня назад, — сказал он.

— Я задержался в Верхней усадьбе дольше, чем предполагал: надо было помочь покрыть крышу амбара.

— А что ты еще делал после той истории с набегом?

Я начал рассказывать, и мне самому, как, конечно, и Дорну, делалось все яснее, что то были сплошные встречи с женщинами — Дорной, Стеллиной, Наттаной. Временами я даже конфузился, и мы оба, не в силах сдержаться, начинали хохотать.

— Ну и как они все? — спросил Дорн.

— Прекрасно, — ответил я.

— Пожалуй, теперь ты больше склонен вернуться в Островитянию.

— Да, пожалуй… но не ради них.

— Я верю, что ты вернешься. Я много переживал из-за тебя и надеялся, что мы сможем помочь тебе принять решение. Некка тоже хотела бы тебя повидать, — сказал Дорн и, не дожидаясь моего ответа, встал, и мы отправились к Некке.

Я был рад, что приберег встречу с Дорном на самый конец. Он держался ровно и был доволен всем, с остальными неизбежно приходилось пускаться в долгие, болезненные объяснения. Каждая из тех, с кем я виделся, подарила мне что-то свое, но дар моего друга оказался не хуже, и его невозможно было у меня отнять…

За ужином уже почти наизусть затверженную историю набега мне пришлось повторить от начала до конца. Рассказывать не составляло большого труда, к тому же основным слушателем был Дорн. Рассказывая, я обращался преимущественно к нему. Файна, Марта, Дорна-старшая и Некка составляли молчаливый фон.

Потом мы прошли в круглый зал, предоставив женское общество самому себе.

— Однако ты счастливчик, — сказал мой друг. — Подумать только: Дорна, Стеллина и Наттана, и все перед тобой в долгу.

И снова — трудно передать словами, почему мы оба расхохотались.

— Некка хорошо выглядит, — сказал я.

— Еще бы!

Мы улыбнулись друг другу.

— С тех пор, как я видел тебя в последний раз… — начал я.

Дорн вопросительно взглянул на меня:

— Нас обоих?

— Наттана не выйдет за меня, хоть я и просил ее об этом… Думаю, она была права.

— Сестры, — многозначительно произнес Дорн, словно это обстоятельство и вправду могло что-то значить. Мы оба улыбнулись. Это был мужской разговор, и мы понимали друг друга с полуслова.

— Я многим обязан твоей сестре, — сказал я. — Она была очень добра. Мы провели несколько дней во Фрайсе и обо всем успели переговорить.

— Она уплатила свой долг, — ответил Дорн, — но, если ты вернешься, я бы на твоем месте был с ней поосторожнее.

— Мы говорили и об этом. — И, сказав это, я вдруг понял, что у нас с Дорной тоже был свой язык, который знали только мы и никто другой… Впрочем, то же касалось моего друга и Некки, разумеется.

Мир светился счастьем…

— Зачем тебе ехать домой? — спросил Дорн.

— Чтобы понять, действительно ли я хочу жить в Островитянии. Ведь в глубине души я все еще американец, ты же знаешь.

— Но и один из нас тоже.

— Все увещевания и предостережения, которые мне приходилось выслушивать с первого дня приезда, оказались правдой лишь отчасти.

— Вспомни, и Дорна первая поверила, что ты сможешь приспособиться к нашей жизни.

— Странная она женщина.

— Они все странные.

— Иногда я ее даже боюсь.

— Она тоже, причем самой себя… и это делает ее судьбу и характер трагическими.

— Она — само очарование.

— Пожалуй, даже слишком… Ронану пришлось от этого хуже, чем тебе.

— Стеллина прелестна и мудра.

— Но, я думаю, ты вряд ли…

— Конечно нет, — ответил я. — Для этого нужно быть человеком необычным.

— Да, с ней непросто. Но что же у вас не сладилось с Наттаной?

— Ничего. Она убеждена, что то была лишь апия.

— Я думал об этом. Наверное, она решила, что вам лучше расстаться. И она способна на такое самоотречение.

— Полагаю, она не может слукавить.

— Однако она могла и обмануться.

— В таком случае она безнадежна.

— Они все безнадежны.

— Не сомневаюсь, мы им кажемся такими же.

— Конечно! И все же, — продолжал мой друг, — если ты дашь им совершенно недвусмысленно понять, чего от них хочешь, безнадежности поубавится. Им нужен прямой путь, а уж идти по нему или нет, каждая решает сама. Помни об этом.

— Что ж, я усвоил твой урок, — ответил я. Речи Дорна несколько опечалили меня: выходило, что он разуверился в том, что я считал еще возможным, а именно в отношениях, основанных на том, что каждый в равной степени отдает себя другому, а в выборе пути разницы между мужчиной и женщиной не существует…

— Хорошо, по крайней мере, — сказал я, — что не приходится выбирать за другого.

— Им нравится думать, что выбираем мы, хотя мы всего лишь предлагаем, а выбирают они.