Читаем без скачивания Атлантида - Герхарт Гауптман

— Поэтому я вас и не спрашивал, — сказал странник.

На том четверо озорников скрылись.

Лев лежал и лизал свои лапы; казалось, что он все еще кипит яростью и готовится совершить нападение на огоньков.

— Их не истребить, — заметила змея. — Нужно как-то признать их и смириться с их существованием, если хочешь вообще жить. Все же они дают какой-то свет, но этот свет — болотный. Пытаться просто уничтожить их — бессмысленно, это значит приумножать их число. Трагикомический инцидент, который мы только что наблюдали, тому пример.

— Мне приходится здесь учиться всему каждую минуту. Нет у меня имени, я беден, не дано мне знание, нищ я и бос. Объясни, как это получается, что огоньки величают тебя матушкой?

Ответствовала змея — кстати, на голове у нее была небольшая корона, вся усыпанная бриллиантами:

— Ведь ты монах, и мне нечего таиться перед тобой. Представь себе, что и моя жизнь была не без греха. Яблоко с древа познания, которое я дала Еве, а та в свою очередь передала Адаму, было предназначено скорее для нее, чем для него. Вскоре я, однако, согрешила с ним, а потом уже блудила я со многими его сынами, много-много тысяч лет подряд. Выбирала я, конечно, самых видных, самых лучших и красивых: императоров, королей, мудрецов, святых. Ну, конечно же, не без этого — шла я и просто на улицу и брала себе без разбору первого встречного; вот откуда пошли все мои дети.

Такая исповедь не вызовет, быть может, удивления, коли услышишь ее на том берегу реки, здесь же все это, несомненно, ошеломляет.

— Теперь я должен с тобою проститься. Только один вопрос еще, о владычица: нет ли тут поблизости какого-нибудь мужа моего толка, с которым я мог бы немножко поболтать. Я жажду слова сокровенного на языке доступном.

— О, не надо так стремиться к этому! — сказала она. — Ты очутился в дельте рек — допустим, воды Тигра и Евфрата ее образовали. Ты пришел сюда с востока и остался жив; а на западе лишь мертвые минуют воды Тигра.

— Кто будешь ты? — спросил Теофраст, безымянный, незнающий, бедный и нищий, спросил он мужчину, что по виду напоминал лесничего, хотя в руках у него была только суковатая палка, мужчину, что шагал навстречу ему по равнине пустынной, мохом поросшей.

— Я не знаю, подобно тебе, кто я есть, — был ответ. — А зовут меня Иоганн Оперин.

Заработала мысль пилигрима. Но не знал он, где слышал прежде это имя. Не удерживала его память имена. Человек сей показался ему удивительным образом знакомым, как бывает, когда на карнавале под маскарадным костюмом угадывается что-то родное и близкое.

— Ведь дело в конечном счете не в том, — сказал Иоганн Оперин, — были мы знакомы в этом материальном мире или нет. Здесь важнее другое — то, что души наши сплелись, и давно уже дух мой с твоим вместе странствует. Из двуединства этого проистекает некое единство, хоть и существуют наши души как бы порознь.

— Я вполне согласен с тобою, — отвечал ему нищий странник. — Но вот что припомнилось мне: много сотен лет тому назад или больше жил в Германии лекарь один — имя ему было Теофраст Парацельс, Бомбаст фон Гогенгейм. А вот фамулус его звался Иоганн Оперин. Ты не родственником ему доводишься?

— Он самый и есть.

— О, значит, встретил я того, кого надо, — так сказал нищий странник. — Ибо вижу я, что ты под стать своему мастеру, сможешь разобраться здесь во всем, в этой дельте. И прошу тебя, не отказывай, вразуми меня!

Лев доверчиво потерся гривой о колени Иоганна Оперина. Тот сказал:

— В сущности, здесь все так же, как и на восточном берегу. Вещи выглядят, как там, но вот только они отделены от материи. И везде — хоть на том берегу, хоть на этом — ты ведь можешь обладать ими лишь отчасти и не можешь силою сознания своего влиять на них. Но советую тебе — наслаждаясь этими неземными творениями, проявляй умеренность.

А змея снова тут как тут, и тоже поприветствовала Оперина:

— Видеть вас вместе — для меня большая радость.

— Да, конечно, — был ответ человека, что казался лесничим, — наши встречи ведь подчиняются закону, предначертаны заранее судьбою — в настоящем, в прошлом — ну а в будущем? Не знаю, видно будет.

И подумал Теофраст: а есть ли настоящее? Размышляя дальше, он пришел к выводу, что бытие Иоганна Оперина изменило, несомненно, его собственное состояние, он почувствовал тяжесть какую-то. Его можно терпеть, его можно любить, но казалось, что сам по себе не имеет он собственных жизненных сил и оттого нужны ему силы странника.

«Если только сумею, — так подумал он, — эту тяжесть вынести».

Зычно лев зевнул тут, и сплелось все сразу в единую цепочку предначертанную: сонно тот моргал глазищами, растянулся, будто собираясь полежать. Невероятно, сказал себе странник нищий, но нашел в себе он мужество — сам не зная откуда — и ткнул сзади зверя посохом своим, на конце его была игла железная. Лев вскочил свирепо, готовый тут же броситься, но раздумал сразу, как увидел пред собою полного решимости странника.

— Да, — сказал Оперин, от взгляда которого не укрылась эта стычка, — сколько мне пришлось у вас там с этим зверем натерпеться-намучиться, мне самому и особенно моему учителю! День и ночь он ломал себе голову над тем, как держать себя с ним следует. Много книг он написал о том. Чтоб суметь совладать с ним, суметь подчинять его настроения, он обследовал небо и землю. Тайны божьи пытался он использовать, хоть и было это нечестно, обращался он к тайнам природы, изучил все травники в мире, побывал у алхимиков, не убоялся сбиться с пути в лабиринтах теологии, всех талмудистов обошел и вольных каменщиков, чтобы приручить зверя этого, уберечь от болезней, сохранить его природные инстинкты и — хоть страх перед ним испытывал ежеминутно — жизнь в него вдохнуть.

Оперин сам перебил себя и рассмеялся:

— Он обстрижет зверюге когти, а потом давай отращивать их, то голодать его заставит, то накормит до отвала, то посадит зверя в клетку, то опять по кругу примется гонять. То хлороформу даст ему, а то устроит вивисекцию. Но тот не умер. И раз уж прикончить зверя не дано, он стал верхом на нем прогулки совершать.

Рассмеялся тут и Теофраст.

А потом он посерьезнел.

— И тем не менее, — так продолжил он, — его прикончил — как, впрочем, и тебя — неумолимый удар неисправимо коварной бестии, и потому с ним лучше дела не иметь.

Боже мой, ведь не об этом же речь.

Лев заурчал смиренно. Он все лизал лапу и делал вид, что ничего не слышит. А вот змея вдруг оживилась.

— Я знаю твоего господина, — начала она, — гораздо лучше тебя, милый Оперин. В свое время мы были лучшими друзьями.

После чего она разразилась длинной проповедью:

— Недооцениваете вы оба славного Бомбаста! Как можно насмехаться над учителем, которого сам Бог наделил высочайшей человеческой мудростью? Я, со своей стороны, содействовала тут немало, когда он, как это случается порой, не проявлял должной щедрости. А что касается вот этого высокочтимого льва, то он потомок того самого отца всех львов, и он играет с человеком, как играл с ним его родитель. Без этого скучным было бы его существование. В одной глубокой, темной пещере стоит крест, подле него — лампада. И вот уж много тысяч лет горит она, хотя никто не подливает масла и не меняет в ней фитиль. А на кресте распято божество, ее бог велел себя распять, стремясь познать страдание. Ведь, как известно, без страдания нет радости.

Тут пилигрим добавил:

— Это правда! Нет без страдания радости, без здоровья — болезни и без опасности — уверенности нет. Я сам познал, сколь благотворно ощущение такое — ведь сколь возвышеннее бытие, когда во власти пребываешь свирепой переменчивости льва, а не в ложной уверенности в надежности лениво-сонной жизни.

Мимо прошли четыре огонька — бог знает откуда они появились, — оживленно и шумно болтая друг с другом: отблески их мерцающего света отразились на золотой короне зеленой змеи, скользнули по гриве льва, осветили пилигрима и Иоганна Оперина. Надо сказать, что впервые эти восемь живых существ смогли увидеть себя в таком неземном блеске, и это длилось так долго, что они успели рассмотреть друг друга.

Донесся обрывок фразы одного из огоньков:

— Без опасности — нет безопасности. Но в конечном счете без света нет тьмы!

— Объясни мне все-таки, — снова вступил Оперин, — почему ты отринул твердую почву под ногами и повлекся в междуречье? Ведь та истина, что попадает на землю и тут же истлевает, подобно фитилькам тех огоньков, — к чему тебе такая? Ее ведь много на земле.

— Зато людей — таких, как ты, — там мало.

Тот продолжал:

— Исчерпывающий ответ может быть дан лишь после длительного пребывания здесь. Пока еще неясно — свершился переезд сей по доброй воле или нет, а также мне неясно — было ль то впервые иль свершал ты это сотни тысяч раз. Быть может, ты подумаешь: ну и память у тебя. И все же на это можно возразить: воспоминанию должно предшествовать забвение. Поток воспоминаний без берегов и без преград уподобляется Всемирному Потопу, который поглощает все и губит все живое — растение, зверя, человека.