Читаем без скачивания Таким был Саша Гитри - Жан-Филипп Сего
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но он, тем не менее, в другом фильме — «Дезире Клари», отказался добавить к тексту Наполеона фразу: «А теперь построим новую Европу», — как ему рекомендовала немецкая цензура, которая, к тому же, запретила ему ставить две пьесы: «Мой августейший дедушка» за критику расизма и «Последний трубадур» за намёки на оккупантов.
К тому же, в течение этих четырёх лет он написал ещё три пьесы: «Дамы, не слушайте», «Да здравствует император!» и «Возлюбленный», которые и упрекнуть было не за что. Он никогда не разрешал ставить пьесы в Германии, и, если уж на то пошло, ни до, ни во время войны. Он также никогда не приносил ни одного из своих сценариев в «Континенталь». Ни одной статьи в прессе, ни одной публичной лекции за всю Оккупацию.
Его писательская деятельность, в конечном счёте, неуязвима для критики. Она могла бы стать образцом для некоторых...
Он всё-таки мастер. И это другое.
Со времён Дидро всё было сказано об актёре, который живёт своей ролью. Но есть такие, кто играет и в жизни.
Саша Гитри обладает даром жить на сцене. В своей семье он видел характеры, а в своих приключениях — сюжеты. Его матримониальные истории разворачивались и завершались у зрителей на глазах. Он перевоплощался в Пастера, Наполеона, в целый ряд французских королей. Он не автор, который играет свои пьесы, он актёр, который пишет свои роли.
По правде говоря, он «знаменитость», то есть актёр, постоянно присутствующий как на сцене, так и в городе. Он чувствует себя как дома только в декорациях, более естественен, когда играет. Отсюда и превосходная лёгкость, вершина таланта. Король манер и принц жеста, как сказал бы Ростан, знаток в этом деле. Отсюда его потребность в публике, как в кислороде, а вне сцены — в лести, почестях и благосклонности общества и сильных мира сего. У него была жизнь только напоказ.
Это то, что объясняет и определяет его отношения с оккупантами.
Июнь 1940 года приводит его в Дакс. Заходит враг, обустраивается, боевые действия приостанавливаются, идёт подготовка. Париж без театра и без Саша Гитри. Он тотчас же уезжает назад, чтобы восполнить эту двойную пустоту, столь же нестерпимую как для него, так и, полагает он, для Парижа.
Он уезжает, чтобы «защищать наш театр». Роль паладина (рыцарь из высшего сословия, фанатично преданный какой-либо идее или какому-либо человеку, во Франции — сподвижники Карла Великого. — Прим. перев.). По правде говоря, проникновение и заполнение наших сцен одними только нацистскими пьесами и артистами не было первостепенной угрозой. Возобновление работы наших театров означало поддержку морального духа скорее забытьём, нежели стойкостью. Но это также было источником средств к существованию для околотеатральных профессий. И этого достаточно, чтобы перевести из пассива в актив эту инициативу её проводника.
Артист получит свою публику. Для него не имеет значения, в зале или за кулисами — но последнее пока не имеет доказательств — поскольку несколько убийц, вернувшихся из Дахау, аплодируют его остротам. Он будет играть, и это всё. О его ролях и говорить нечего, он снова берётся за «Пастера», затем за «Наших». Короче говоря, не в чем упрекнуть актёра на подмостках театра «Мадлен». «Звезда» утверждается на сцене Парижа.
Он сразу стал персоной грата у высокопоставленных оккупантов. И, несомненно, он воспользуется этим — он добился репатриации одиннадцати заключённых, способствовал отмене четырнадцати депортаций, в том числе Тристана Бернара и его жены, сына Альбера Виллеметца и Югетт Дюфло, епископа Лилля, Мишеля Клемансо и, к сожалению, с меньшим успехом, Пьера Масса. Но были знаки и личной милости — ему вернули поместье в Тернэ; мелочные придирки младших офицеров цензуры по отношению к его трём пьесам были сняты благодаря вмешательству доктора Эйха (Eich) и генерала Варлимона (Warlimont), начальника штаба Кейтеля (Keitel). Граф Меттерних и советник Ран приходили к нему домой, и хотя в его визите к Герингу нет никакой определённости, как и в отправке рождественских подарков двенадцати известным врагам, то его отношения с Абецем, который дважды приходил к нему домой и принимал его по крайней мере дважды, объясняют свидетельские показания о том, что «все» в германском посольстве были им «подкуплены».
Внештатный посол у властелинов театральной оккупации, если не Парижа, то самого французского духа — ещё одна его роль. Он дебютировал у генерала Турнера, главы администрации Парижского округа, чье «особое доверие» он сразу же завоевал. Однажды он по собственной инициативе добился освобождения имущества маршала Жоффра. На другой день Саша предложил генералу де Ля Лоранси, посланнику Виши, встретиться с генералом Турнером, с которым тот тщетно пытался связаться; состоись эта встреча, она бы противоречила только старшинству (Лоранси был корпусным четырёхзвёздочным генералом. — Прим. перев.). Любопытна роль артиста, сводящего генералов.
Через два месяца Гитлер, удерживавший за колючей проволокой миллион двести тысяч наших солдат, возвратил Франции гроб с прахом герцога Рейхштадтского. Петен уклонился от присутствия на этой глумливой траурной церемонии. Но между Боннаром и Деа (Déat), в этом соревновании пошлости и банальности, Саша Гитри занял первое место. Он же, несомненно, рассматривал церемонию только как естественный финал для «Орлёнка».
***
Три замечания помогают сделать вывод:
Огни рампы и прожекторов искажают поступки и тени от них. Саша Гитри страдает от этого «оптического» преувеличения. На его контакты с оккупантами, пусть и ограниченные, не преминул повлиять его собственный уровень публичности, вымысел — плод известности. Со своей стороны, он с тем же преувеличением оценивал предсказуемую судьбу, постигшую его. Эти разнонаправленные информационные избыточности смогли лишь постепенно просеяться через сито расследования.
Теперь оно устанавливает неизменность его жизни на сцене, ту роль, которую всегда вынуждает играть его собственная природа. Врагом, с которым он сталкивался, была только его обезличенная аудитория, неизбежное обрамление его «представления». В этих контактах отсутствовал преступный умысел.
Итак, уголовный уклон уступил место профессиональному подходу. На протяжении всей Оккупации он не обслуживал и не прислуживал, он играл, был инициатором возрождения театральной жизни под контролем врага, и мелких попустительств, правда не на сцене, но в прилегающих к залу помещениях, в которых это было возможно. Он проявил мужество, когда подал в суд на газету «La France au travail» за клевету (прогерманская французская газета, выходившая при финансовой поддержке посольства Германии во Франции с 30 июня 1940 года по 25 октября 1941. — Прим. перев.), но это потому, что
