Читаем без скачивания Семейство Борджа (сборник) - Александр Дюма

Выслушав этот дерзкий ответ, Суворов решил, что ему снится дурной сон. Но, опомнившись и понимая опасности расположения армии в ущелье, он бросился на генерала Молитора. Тот встретил его в штыки и, закрыв выход из ущелья, в течение недели с тысячей двумястами солдат сдерживал пятнадцати-восемнадцатитысячную армию русских. С наступлением ночи Молитор оставил Клонталь и отошел к Линту, чтобы защищать мосты Нефельса и Моллиса. Подобно вихрю ворвался старый фельдмаршал в Гларис и Митлоди и только тут понял, что Молитор говорил правду: Елачич и Линкен разбиты и рассеяны, Массена движется на Швиц, а генерал Розенберг, которому он доверил оборону моста через Муоту, был вынужден отступить. Таким образом, он сам оказался в положении, в которое думал загнать Молитора.

Нельзя было ни минуты мешкать с отступлением. Суворов устремился в теснины Энги, Швауден и Эльм, он так спешил, что бросил раненых и часть орудий. Французы тотчас двинулись за ним в погоню, атакуя и в ущельях, и на заоблачных вершинах. При этом армии умудрялись проходить там, где не рисковали появляться охотники и мулы. Они шли босые, поддерживая друг друга, чтобы не свалиться вниз; три народа из трех разных стран назначили встречу выше мест, где гнездились орлы, словно желая приблизиться к Богу, единственному своему судье. Снежные горы стали словно вулканами, чья ледяная лава кровавым валом катилась в долины, унося с собой лавины жизней. Смерть собрала тут такую обильную жатву, что, как рассказывают до сих пор местные жители, коршуны отворачивались от человечины, выклевывая трупам только глаза, чтобы снести их своим птенцам.

Наконец Суворову удалось соединить свои силы в окрестностях Линдау, и он призвал к себе Корсакова, еще занимавшего Брегенц. Но все его соединенные силы не превышали тридцати тысяч штыков: это все, что у него осталось от 80-тысячной армии, которую ему вручил Павел I как русский контингент коалиции. За две недели три армейских корпуса, каждый из которых был многочисленнее всей армии Массена, были разбиты этой последней. В ярости от того, что он потерпел поражение от тех самых республиканцев, в поражении которых заранее был уверен, Суворов обвинил во всем австрийцев. Он заявил, что перед тем, как что-то предпринять, ему следует дождаться решения императора, которому он сообщил о предательстве союзников.

В своем ответе Павел I повелел ему тотчас отбыть с войском в Россию и как можно скорее прибыть самому в Санкт-Петербург, где ему будет устроена триумфальная встреча. В том же указе говорилось, что отныне и до конца своих дней Суворов будет проживать в императорском дворце, наконец, что на одной из площадей Санкт-Петербурга ему будет возведен памятник.

Федора, стало быть, ждала встреча с Ванинкой. Где бы ни грозила ему опасность – на равнинах Италии, в ущельях Тессина или в горных льдах Прагеля, он первым бросался вперед и всегда значился в списках награжденных. Суворов сам был слишком храбрым человеком, чтобы проявлять расточительность при раздаче наград, когда они не были заслужены.

Таким образом, Федор возвращался, как и обещал, достойным своего благородного покровителя и – может быть – любви Ванинки. Фельдмаршал тоже одарил его своей дружбой, но никто не знал, чем чревата дружба человека, которому Павел I оказывал почести, достойные героя древности.

Никто не мог положиться на Павла I, характер которого был словно соткан из крайностей. По прибытии в Ригу Суворов, не понимая, чем мог прогневать своего государя, и не видя причин для его немилости, прочитал письмо от одного из приближенных монарха: тот сообщал, что за снисходительность к недисциплинированности солдат полководец лишался всех почестей и наград. Царь запрещал ему являться ко двору.

Подобное известие сразило старого воина. Он и так был уязвлен унижениями, которым его подвергли и которые были подобны вечерней грозе, портящей великолепный день. Он собрал на площади Риги всех офицеров, простился с ними, плача, как отец, покидающий семью, расцеловал всех генералов и полковников, пожал остальным руки, еще раз сказал всем прощай, посоветовал и без него следовать своему предназначению, бросился в сани и умчался. Нигде не останавливаясь на пути, он инкогнито прибыл в столицу, где еще недавно ему обещали устроить триумфальную встречу, и приказал везти себя в дом племянницы, где спустя две недели и умер от горя.

Со своей стороны, Федор поступил так же, как и опальный фельдмаршал: никого не предупредил о своем приезде; не имея в Санкт-Петербурге родных и посвятив всю жизнь одной особе, он приказал везти себя на угол Невского проспекта и Екатерининского канала, где жил генерал. Здесь, едва выбравшись из саней, он перебежал через двор, взлетел на крыльцо, открыл дверь в прихожую и оказался в толпе прислуги и младших чинов, которые, увидев его, вскрикнули от удивления. Он спросил, где генерал, и ему указали на дверь в столовую: Чермайлов был дома и обедал с дочерью.

Внезапно ощутив, что ноги у него стали ватными, Федор прислонился к стене, чтобы не упасть. Теперь, когда его снова ждала встреча с любимой Ванинкой, ради которой он совершил столько подвигов, Федор не мог унять дрожи при мысли, что найдет ее изменившейся. В эту минуту двери в столовую раскрылись, и появилась Ванинка. Увидев молодого человека, она вскрикнула и обернулась к генералу: «Отец, это Федор», – произнесла она с той невыразимой интонацией, которая не оставляет сомнений относительно чувств, в нее вложенных. «Федор!» – вскричал генерал, протягивая ему руки. Федора ждали – и у ног Ванинки, и на груди ее отца. Он понял, что сначала должен проявить почтение и благодарность, и устремился в объятия генерала. Поступи он иначе, это стало бы признанием в любви. Имел ли он на это право, не узнав сначала, разделяется ли его чувство?

Как и прощаясь перед отъездом, Федор преклонил колено перед Ванинкой. Однако надменной девушке хватило секунды, чтобы поглубже спрятать в сердце свои чувства. Вспыхнувший, словно пламя, румянец мгновенно схлынул с ее лица. Она снова стала белоснежной и холодной статуей, детищем природной гордыни и порождением воспитания. Федор отпустил ее руку, которая дрожала, хотя и оставалась ледяной. Молодому офицеру показалось, что сердце его замерло, ему почудилось, что он умирает.

– Послушай, Ванинка, – сказал генерал, – отчего ты так холодна с другом, за которого мы так боялись и радовались? Поцелуй же мою дочь, Федор!

Федор поднялся с умоляющим взглядом, ожидая, когда вслед за генеральским последует другое разрешение.

– Разве вы не слышали, что сказал мой отец? – спросила Ванинка, улыбаясь и не в силах унять волнение в голосе.

Федор приблизил губы к щеке Ванинки и, продолжая держать ее руку в своей, почувствовал непроизвольное пожатие. Из груди его едва не вырвался крик радости. Однако, бросив взгляд на Ванинку, он был потрясен бледностью ее лица и побелевшими, как у мертвеца, губами.

Генерал усадил Федора за стол, Ванинка заняла свое место. А так как она сидела против света, отец, не имея оснований для подозрений, ничего не заметил.

Само собой разумеется, обед прошел в рассказах о странной кампании, начатой под палящим солнцем Италии и закончившейся во льдах Швейцарии. Поскольку в петербургских газетах публикуют только то, что разрешает император, об успехах Суворова было достаточно известно, а вот о его злоключениях – ничего. О первых Федор рассказал с подобающей скромностью, о вторых – с полной откровенностью.

Нетрудно догадаться, с каким интересом слушал генерал рассказ Федора. Его капитанские эполеты и грудь в орденах красноречиво свидетельствовали, что молодой человек нарочно умаляет свои заслуги. Будучи человеком слишком благородным, чтобы опасаться немилости за сочувствие Суворову, генерал уже нанес визит умирающему фельдмаршалу и от него лично узнал, как достойно проявил себя его протеже. Так что, когда тот закончил свой рассказ, наступил черед генерала перечислять все заслуги Федора во время длившейся меньше года кампании. Закончив это перечисление, он добавил, что завтра же отправится к императору и попросит назначить молодого капитана своим адъютантом. При этих словах Федору захотелось броситься на колени перед генералом. Тот снова принял его в объятия и в доказательство полной уверенности в успехе своей просьбы в тот же день показал покои, которые Федор займет в доме.

Действительно, на другой день генерал вернулся из Михайловского замка со счастливым известием, что просьба его уважена.

Федор был на верху блаженства. В ожидании того времени, когда он станет членом семьи, он уже разделял трапезу генерала. Жить под одной крышей с Ванинкой, ежечасно видеть ее, постоянно сталкиваться с ней в комнатах, наблюдать, как она, подобно видению, появляется в глубине коридора, находиться дважды в день за одним с ней столом – все это превосходило надежды Федора. Он даже подумал сначала, что и такого счастья ему достаточно.