Читаем без скачивания Собрание сочинений (Том 4) - Альберт Лиханов

Последнюю фразу Борис говорит Гале, она кивает, опустив голову и краснея: настроение у нее унылое. Пионерский галстук на ней всегда бодро топорщился красными усами, а теперь даже он грустно повис.

- Ничего, - бодро говорит Борис, - не грусти... - потом спохватывается, добавляет: - ...те. Не грустите, будет у вас вожатый солдат.

Ребята шумят, но, едва Борис руку поднимает, умолкают.

- Второй вопрос, - произносит он медленно, и мне кажется, в меня гвозди вбивают, - поведение председателя совета отряда. Слово имеет, Борис смотрит на Галю, и старшая вожатая уже поднимается...

Но я вскакиваю раньше ее и говорю:

- Слово имею я сам.

Галя удивленно глядит на меня, а я спокоен. Совершенно. Наверно, все во мне перегорело.

Я оглядываю наш класс, ребят, которые "по петушкам" руку жали, девчонок, которые улыбались, когда я хотел, я смотрю на тех, кого недавно клял последними словами, считая предателями, и чуточку улыбаюсь. Да какие же они предатели? Даже самый большой мой враг, Злой Демон Пухов, по кличке Газовый Баллон, не предатель и не враг. Враг я сам. Сам себе.

И я говорю:

- Все обвинения справедливые.

- Ты их сначала выслушай! - кричит Газовый Баллон, поднимаясь с места. - Берешь инициативу в свои руки? Опять обмануть хочешь?

Уши у него как две красные фары. "Чудак, - думаю я про него беззлобно, - чего волнуешься? Это мне волноваться надо". В пионерской комнате шумно, совсем не как в музее. Хорошо. Пусть будет по-твоему. Я сажусь. А Газовый Баллон загибает пальцы:

- С воскресника ушел - раз! Председатель называется. Нет, это - два. Раз - когда от собственного деда отказался. Три - своего деда за генерала выдавал. А у меня доказательства есть! - Он опять пальцы загибает. Во-первых, он сам сказал, что простой пенсионер, а во-вторых... Во-вторых... - Пухов оглядывает комнату - флаги, горны, барабаны, оглядывает победно всех ребят и торжественно заканчивает: - Во-вторых, я сам видел: он кладовщиком работает!

На публику это действует, народ бурлит и клокочет, кипит, словно вода в раскаленном чайнике. Кладовщик! А не генерал! Это надо же! Еще вчера меня бы это убило наповал. Теперь не убивает. Я поднимаюсь. Теперь надо мне говорить, оправдываться, и я повторяю дедушкины слова:

- А вы что, чистоплюи? Любая работа почетна, не знаете?

- Не воспитывай, - бушует Газовый Баллон. - Оправдывайся, если можешь.

- Оправдываюсь, - говорю я и улыбаюсь, - только еще самое главное обвинение ты забыл. Я понимаю, слово ведь мне давал. Третье желание по "американке". Я тебя от него освобождаю. Вот. Главное, - говорю я, глядя на Галю и Егорова, - главное, что меня в председатели за "американку" выдвинули, понимаете? Вот что главное.

В пионерской комнате тихо.

- Как-то непонятно, - говорит, словно про себя, Алька. - Его обвиняют, а он не оправдывается, а наоборот. Еще больше себя обвиняет.

- Откуда же у тебя генеральский мундир? - кричит вспотевший Пухов.

- Отец у меня в самодеятельности, понимаете? - отвечаю я. - Там по пьесе генерал есть. Вот он мундир и взял, дотумкали? Реквизит называется.

Что тут началось! Дым столбом. Все орали. Перебивали друг друга. Газовый Баллон на стул вскочил. И тут я услышал Кешкин голос.

- Эх вы, публика! - крикнул он, произнеся слово "публика" с презрением.

Все разом настороженно замолчали.

Кешка стоял у знамени, лицо его покрылось пятнами.

- Вы же его не из-за деда выбирали! - сказал он. - Сами тогда Гале доказывали! Так чего сейчас? Чего вам сейчас-то генерал потребовался?

Снова все заорали, и Гале пришлось колотить палочкой в барабан.

- Мы обсуждаем не дедушку! - воскликнула она. - Мы обсуждаем Рыбакова. Конкретно: его поведение на воскреснике.

- А дедушка у него генерал, - вдруг тихо сказал Кешка, и все притихли и обернулись к нему. - Мой дед с ним воевал. Мой дед сержант, но Антошкин дедушка не постеснялся на складе его заменить, когда мой заболел. Понятно вам, почему он кладовщик?

Все снова посмотрели на меня.

Лицо мое словно кипятком ошпарили. Меня бы должны снова ругать за то, что я тут про мундир плел, но ребята глядели на меня, как тогда, в самом начале. Хоть "по петушкам" прощайся. Но я сказал хрипло:

- Кончайте! Что вам мой дед дался! Я сам за себя отвечаю. И прошу меня из председателей снять. За позорное поведение. И за спекуляцию.

- Чем? - вякнул Пухов.

- Дедушкиной славой, осел!

БЕЛКА

Я выскочил со сбора первым и забился на пыльную лестницу, ведущую к чердаку. Меня искали, звали, я слышал голоса Альки и Кешки, но молчал. Слезы застилали глаза, а я улыбался. Мне было хорошо, понимаете? Жизнь полна противоречий, сказал отец. Вот и у меня были противоречия: я плакал, улыбаясь, - мне было и хорошо и тяжко сразу.

Я сидел долго.

Стало смеркаться. Наверное, закончилась смена на стройке.

Я выполз из убежища, оделся и поплелся домой. Все, что я сделал, было правильно и справедливо. Вот только что скажет дед, когда разузнает про мои дела? Эх, скажет, Антоха, опозорил меня... Разве перед ним теперь оправдаешься?

Нет, давила меня моя жизнь. Пусть теперь прошлая, вроде даже исправленная.

Разве забудешь, что натворил? Разве отмоешь до чистого?..

Я тащился по улице и вдруг увидел толпу... Мальчишек десять, старшеклассники, а сбоку, в сторонке, стоял Газовый Баллон.

Мальчишки торопливо наклонялись к земле, лепили снежки и швыряли в стену нового дома: там, по шероховатой бетонной стене, карабкалась белка.

Мальчишки веселились, пуляли в стену снежками, а белка перебиралась смелыми короткими рывками все выше и выше, к самой крыше, цепляясь неизвестно за что. Тайга была рядом, белки забегали в поселок нередко, но по деревьям они легко удирали назад, а этой не повезло, она, наверное, перебегала по земле, когда ее заметили, метнулась к дому и теперь карабкалась по стене, беззащитная перед ударами снежков.

Снежные снаряды с глухим фырканьем разрывались рядом с белкой, она вздрагивала всем маленьким телом, пушистый хвост прижимала к стене, как бы помогая себе даже им.

Десятеро против белки. Но эти десятеро были людьми. И у каждого на плечах была голова, а в груди сердце.

Газовый Баллон стоял рядом. С интересом ждал, чем все кончится.

Кровь застучала у меня в висках.

- Вы! - крикнул я, дрожа от ненависти. - Вы, гады! Что делаете!

Газовый Баллон обернулся ко мне, глаза его хитро сощурились.

- А! Генерал! - закривлялся он. - Опять командуешь! - И захохотал: Генерал без войска!

В другой раз я бы сошел с ума от этих слов, опять бы что-нибудь выкинул, может быть, а тут едва услышал.

- Прекратите! - заорал я, впившись взглядом в белку.

Возле нее теперь уже не снежки хлопали. Цокали мерзлые комья земли и камни. И тут белка упала вниз.

Она упала вниз, а я по-прежнему смотрел на стену дома. Там, на шероховатом бетоне, краснело пятнышко...

Я швырнул портфель, надвинул поглубже шапку и, разогнавшись, шарахнул головой в живот здоровому парню. Он охнул, свалился, а я таранил следующего, следующего. Мальчишки ненадолго опешили, потом я ощутил лицом колючий снег и стал задыхаться в сугробе. Меня лупили по спине, по голове, но я не чувствовал боли, а яростно вертелся, норовя вскочить и протаранить кого-нибудь еще.

Неожиданно удары стихли. Я отряхнулся. Старшеклассников не было. Только Газовый Баллон стоял на своем старом месте.

Губы дрожали. Руки тряслись. Я обтер тающий снег с лица и увидел деда. Он тяжело дышал и глядел на меня хмуро.

- Я все видел, - сказал он, переводя дыхание, - ты молодец!

ЕСТЬ ЛИ ДЕМОН?

- Молодец!

Я вздрогнул. Жизнь полна противоречий... Он сказал, что я молодец. А в самом-то деле, в самом деле?

Есть незаконные приемы, я знаю. Например, в боксе нельзя бить ниже пояса. Ударь туда, и человек скорчится, задохнется, это слабое место, туда не бьют, если ты честный человек.

Честный человек. А ведь я - нечестный, раз применил запрещенный прием, заставил Пухова выдвинуть меня в председатели за "американку", а потом пользовался дедушкиной славой. Как ему сказать? Не сказать нельзя. После этого, после белки, промолчать невозможно.

Дед идет рядом. Снег скрипит под валенками. Он хмурится. Молчит. Потом говорит удивленно:

- Откуда такая бесчеловечность?

Я опускаю голову. Он говорит не обо мне. Он имеет в виду мальчишек. Но получается так, что это про меня.

Бесчеловечность. Раз есть эта бесчеловечность, значит, есть и человечность.

А разве моя жизнь - человечность? Пусть теперь прошлая... К горлу подкатывает комок, но я его глотаю. Хватит слез, пора отвечать за свои дела. Я завыть готов от бессильной обиды: мальчишки убили белку, убили бессмысленно и жестоко, потом они сунули в сугроб меня - десятеро против одного. Да, я готов завыть от бессильной обиды. От несправедливости. И может, больше всего от несправедливости своей. Собственной.

- Дед, - говорю я решительно.

Он замедляет шаги, оборачивается.