Читаем без скачивания Дело - Чарльз Сноу

Я заметил, что Маргарет передернуло и она с опаской посмотрела на меня, словно испытывая неловкость за гостью.

— Надо полагать, вы считаете, — сказал Говард, — что этот знаменитый суд старейшин тоже не был предубежден? Надо полагать, они вовсе не горели желанием поверить всему, что им скажет Скэффингтон и компания?

Мне это наконец надоело. Продолжая есть, я наметил в уме целый ряд вопросов, совсем как делал это когда-то в молодости, занимаясь адвокатской практикой.

Все молчали.

— Я хотел бы выяснить кое-какие подробности, просто так, для себя, — сказал я Говарду. — Вы не возражаете?

— Нисколько, — ответил он.

— Благодарю. Из того, что мне говорили, я понял, что вы являлись перед судом старейшин несколько раз. Это правда?

Он кивнул.

— Сколько раз?

— Надо полагать, три раза.

— Это соответствует тому, что я слышал. В первый же раз, когда вы давали суду показания, вам было объявлено, что, по убеждению ученых, одна из фотографий, приведенных в вашем научном труде, была поддельной, Сказали вам это?

— Надо полагать, все сводилось к этому.

— Но ведь тут не могло быть никакой неясности. Это же очень важно. Сказали ли они вам прямо, что фотография подделана?

— Да, надо полагать, сказали.

Он не опустил глаз, наоборот, поднял их и уставился на карниз в левом углу комнаты. Много времени прошло с тех пор, как я последний раз допрашивал свидетеля, но все же мало-помалу я освоился. Мне было ясно, что он сразу же занял оборонительную позицию: он был настроен враждебно, ходил вокруг да около, стараясь избежать прямых ответов на вопросы, и производил впечатление человека, одержимого какой-то манией. Я спросил:

— И она действительно была подложна?

Он не сразу ответил:

— Я вас не вполне понимаю.

— Что ж тут не понимать? Я спрашиваю, была ли подложна эта фотография? Иными словами, была ли она подделана, чтобы доказать какое-то положение в вашем труде?

Он снова помедлил с ответом.

— Да, надо полагать, что была.

— Вне всякого сомнения?

На миг он отвел глаза от карниза и искоса, с неприязнью посмотрел на меня. Потом кивнул.

— Значит, вы согласились с судом старейшин, когда они указали вам на подлог?

— Да, я им так и сказал.

— Как я слышал, вы категорически отрицали это два первых раза. Это правда?

— Я сказал им.

— Только на третий раз?

— Да.

— Почему же тогда вы сперва отрицали это?

— Потому что я не поверил им.

— Между тем все остальные ученые, компетентные в этой области, моментально во всем разобрались.

Он вспылил:

— Они-то, конечно, сразу за это ухватились, обрадовались, что нашли что-то против меня…

— Знаете, так мы далеко не уедем. Почему вам понадобилось столько времени, чтобы убедиться? Перед вами была фотография, без сомнения, прекрасно вам знакомая. И все же вы отказались признать, что она поддельна, даже когда вам на это указали. Почему?

Он только покачал головой. Он или не хотел ответить, или не мог. Он вел себя словно невменяемый. Я настаивал, но он так больше ничего и не сказал.

Я начал снова:

— Но в конце концов вы все же пришли к заключению, что фотография действительно подложна?

— Я уже сказал вам это.

— И когда вы заключили, что она подложна, вы смогли представить объяснения?

— Да, смог.

— Какие?

— Уж раз вы так хорошо осведомлены, — вызывающим тоном сказал он, — наверное, вы слышали от них и это?

— То есть что вы переложили вину за подлог на своего соавтора?

Он кивнул.

— Только что умершего в возрасте, если не ошибаюсь, семидесяти пяти лет. Как вы объяснили, он подделал одну из ваших собственных фотографий?

— Да!

— И вы считали, что это на него похоже?

— Ну конечно же нет, — вмешалась Лаура. Лицо ее выражало бешенство и желание защитить. Она обратилась к мужу. — Ведь ты очень уважал его. Очень!

— Вы его очень уважали?

— Не так чтобы очень, — ответил он.

— Чем вы могли объяснить, что человек в его годы, с его положением пошел на такой подлог?

— Спятил, наверное! — ответил он.

— А были какие-нибудь признаки?

— Да нет, не замечал.

— Один последний вопрос: когда вы пришли к заключению, что эта ваша фотография была им подделана, вы заявили, что и раньше видели такие же фотографии. Вы говорили это?

— Да!

— Кто делал те фотографии?

— Старик, конечно.

— Сколько фотографий вы видели?

Он несколько растерялся. Казалось, что он туго соображает.

— Не могу вам сказать, — выговорил он наконец.

— Много?

— Нет, не думаю.

— Только одну?

— Не уверен.

— Но вы вполне уверены, что видели? Хотя бы одну, кроме вашей?

— Я же сказал, что видел.

— А вы знаете, что никаких признаков таких фотографий в его черновиках обнаружено не было.

Вид у него стал подавленный и мрачный.

— Это, надо полагать, они мне говорили, — ответил он. И вдруг спросил: — Вот только интересно бы узнать, кто именно их искал?

Но тут я решил, что хватит.

— Мне кажется, что дальше углубляться в это бессмысленно, — сказал я.

Маргарет попыталась завязать общий разговор. Я поддержал ее. Говард погрузился в молчанье, лицо у него было оскорбленное и в то же время апатичное. Даже Лаура потеряла присутствие духа. Она больше не затрагивала этой темы. Разговор не клеился, то и дело наступали мучительные паузы, во время которых Маргарет и я напряженно придумывали, что бы еще сказать. Через полчаса после обеда я предложил им выпить виски. Лаура выпила свое, почти не разбавив; он отказался. Наконец, минут десять одиннадцатого, она сказала, что им пора идти. Обычно любезная и вежливая, Маргарет с готовностью вскочила с кресла.

Когда мы стояли у дверей, ожидая возвращения из ванной комнаты Говарда, Лаура внезапно подняла на меня глаза.

— Ну так как же? Вы поговорите с Гетлифом или со своим братом?

Я был огорошен. Даже сейчас она не хотела признавать себя побежденной.

— Но что же, по-вашему, я могу сказать им?

— Разве вы не можете просто сказать им, что они должны пересмотреть это дело?

Глаза ее широко открылись. В этот момент она была похожа на женщину в любовном экстазе. Она была так возбуждена, что даже стоять рядом с ней было неловко.

— Я должен подумать, могу ли я что-нибудь сделать, — ответил я.

В это время Говард как раз подходил к нам, и она замолчала.

Когда за ними закрылась дверь, Маргарет сказала:

— Ясно, что ничего ты тут сделать не можешь!

— Конечно, ничего! — подтвердил я.

— Ему и опереться-то не на что. Ведь не на что же?

— Какая уж там опора.

Мы сели. Настроение у обоих было не слишком хорошее. Маргарет положила свою руку на мою.

— Сказать, что обед на редкость удался, нельзя, — заметил я.

— По крайней мере тебе не придется снова встречаться с ними.

Я согласился с ней, что не придется.

Маргарет улыбнулась.

— Должна заметить, что ты обошелся с ним довольно бесцеремонно.

— А как еще я мог поступить?

— Ну, дело тут не только в этом. А?

Я улыбнулся. Мы великолепно знали интуитивные симпатии и антипатии друг друга.

— Не стану притворяться, — сказал я, — что я от этого Говарда в восторге.

— И в то же время, если бы он не совершил поступка, который, к несчастью, совершил, ты нисколько не удивился бы, если бы я обнаружила в нем известную долю прямоты и честности. Ну, скажи, разве нет?

Мы дружно рассмеялись. Неприятный осадок от вечера улетучивался. Полусловами-полуфразами, понятными только нам двоим, мы напоминали друг другу, что, ошибаясь иногда в людях, мы совершали каждый раз одни и те же ошибки. В молодости меня пленяли противоречивость, остроумие, легкость в обращении, я часто переоценивал людей, обладающих этими качествами, и даже сейчас, хотя уже не считал, как некогда, что на таких людях держится мир, я все же питал к ним известную слабость. Например, я находил достоинства в Томе Орбэлле, которых не видели в нем другие, и тем более Маргарет, у которой была слабость к людям совершенно другого толка. Внутренняя грубость и mauvais coucheur[2] в ее глазах нередко оборачивались чувством собственного достоинства и благородством, недоступными всем нам — остальным. Обаятельностью ее было не пронять; с другой стороны, пусть человек был закоренелым эгоистом, но если он не был обаятелен, она неизменно находила, что он заслуживает особого уважения. Если бы — как она сама признала, подсмеиваясь над собой, — Говард явился к нам иначе аттестованным, она отнеслась бы к нему как к человеку редких достоинств — я прекрасно представлял себе это.