Читаем без скачивания Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл - Михаил Казовский

Ярослав, которому тоже до свадьбы видеть свою нареченную не пришлось, спрашивал Гаврилку Василича, бегавшего на княжеский двор для разгляда, какова княжна, очень ли уродлива. Гридь, желая не слишком огорчать жениха, говорил уклончиво: дескать, не успел рассмотреть как следует, слишком быстро её сводили с возка.

- Ну, хоть в целом-то что запомнил? - наседал Осмомысл. - В теле и в соку или же костлява?

- В теле, в теле, шибко даже в теле.

- Что, толста? В батюшку пошла?

- Ну, не так, чтобы очень в батюшку, но смотреть явно есть куда.

- А лицо какое? Нос велик?

- Вроде бы немал.

- Говори же яснее, олух! Значит, не красавица? Витязь морщил верхнюю губу:

- Красота - вещь такая… То, что одному - глаз не оторвать, для другого - кикимора.

Сын Владимирки хмурился:

- Стало быть, кикимора… Так бы и говорил с самого начала.

- Ой, да вечно ты разумеешь в словах больше, чем сказали! Не кикимора, нет, но и не Царевна Лебедь - баба как баба; то есть, извиняюсь, княжна как княжна.

Таинство свершил сам митрополит. Весь обширный Софийский собор был забит знатью; многие, опоздав к началу, дожидались выхода молодых у притвора. Мелодично звонил главный колокол. От его звуков киевские голуби то и дело вспархивали ввысь, и казалось: в тёмно-синее небо кто-то беззаботно швыряет ветки сирени с распустившимися цветами. А в садах цвела настоящая сирень и благоухала возвышенно.

Наконец, растворились ворота храма, и на солнце вышли новобрачные: оба в красном, аксамитово-парчовом, шитом золотом; Ярослав в долгополом нарядном кафтане без кушака и в плаще-корзне с золотой застёжкой на правом плече; Ольга в душегрее и кике[9], с длинными височными колтами-подвесками; не спеша ступали по лепесткам, щедро рассыпанным сверх ковровой дорожки, кланялись гостям. Что и говорить, Долгорукая не пленяла воображения; крупные черты рыхлого лица при достаточно мелких глазках и неровно растущих зубах делали её похожей на раскормленную медведицу; а худой, длинный Осмомысл чем-то напоминал журавля; оба друг другу не понравились в первое мгновение и теперь чувствовали скованность, холодок в груди, разочарование. «Он, конечно, не пугало огородное, - думала она, - и глаза ничего, большие; но уж больно худ - если не поправится, будет к старости вылитый Кащей!» Сын Владимирки рассуждал тоже в этом духе: «Вот не повезло! Толстая, нескладная. Да ещё пушок на лице. Фу, какая гадость! Как лобзать такую? От брезгливости может в спальне вытошнить».

Но потом успокоились, даже улыбались. А когда за столом под крики «Горько! Горько!» стали целоваться, оба ощутили некоторую приятность.

Впрочем, вскоре, в одрине наедине, вновь почувствовали неловкость. Ольга лежала под шёлковой простыней в белой ночной рубашке тонкого полотна этакой горой, у которой от частого дыхания верх ходил ходуном. А жених всё не мог раздеться, путаясь в одежде, - или время тянул специально, отдаляя развязку? За окном, занавешенном плотной тканью, солнце вовсю светило, было жарко, душно, у стекла звенела недовольная муха.

Наконец Ярослав, оказавшись в одних подштанниках, юркнул под простыню и закрыл от страха глаза. Вдруг почувствовал, как рука невесты гладит ему живот, опускается ниже, ниже - и проделывает такое, что он сам себе не решался делать, будучи ещё мальчиком.

- Ну, не бойся, милый, - нежно прошептала она. - Что ты весь трепещешь? Это же приятно… очень, очень приятно, правда?.. А теперь попробуй - соверши со мной то же самое.

Протянув ладонь, он скользнул вдоль её тёплого бедра, запустил пальцы под материю, начал поднимать руку выше, выше - и затем ощутил нечто мягкое, влажное, горячее, от чего запрыгало его сердце; Осмомысл приоткрыл глаза и увидел, как его жена сладко дышит, смежив веки, опрокинувшись на подушку; и чем больше его перста шевелят её плоть, тем ей больше нравится, и она уже тихо стонет, изгибаясь в истоме под простынёю… Так они ублажали друг друга, доводя тела до точки кипения, а потом, позабыв про стыд и недавнюю робость, отдались всецело буйству вожделения, оглашая одрину то вскриками, то рычанием зверя…

Свадьбу праздновали три дня. Вслед за тем молодые уселись в пёстрые повозки и поехали в Галич.

Глава четвёртая

1

С Тулчей-Акулиной прожил Иван Берладник меньше года. Их семейная жизнь складывалась неплохо, муж держал в подчинении половцев и берладников, собирал дань с проезжих купцов (тех, кто упирались, просто грабил), привозил во дворец сундуки с добытым добром, а жена ждала первенца, радуясь его толчкам внутри живота. Улыбаясь, говорила супругу: «Будет непокорный, как ты». - «Нешто я непокорен? - удивлялся он. - Я сама незлобивость и добродушие, век готов провести у тебя под боком». - «Ну, посмотрим, посмотрим», - ласково смеялась она.

В первых числах марта разрешилась от бремени мальчиком. Получил новорождённый имя Ростислава - в честь убитого Владимиркой деда, а в среде половцев звался Чаргобаем - в честь другого деда, знаменитого ясновидца. Был здоровенький и сосал молоко, с аппетитом чмокая.

Но потом повивальные страсти улеглись, сына окрестили, и, когда дороги по весне окончательно высохли, у Ивана в душе зародилось беспокойное чувство. Маялся, бродил по дворцу, думал то и дело: ну, а дальше что? Новые набеги, новые сундуки и шубы? Благочинная жизнь отца-семьянина в выводке детей? Смерть вдали от родины? Неотмщённый отец? Но, с другой стороны, он ведь обещал - Чаргу, Карагай, Акулине, - что не тронется с места, не вернётся на Русь, чем предотвратит новые напасти… Разве обещал? Или говорил неопределённо и обтекаемо: поживём - увидим, нечего, мол, загадывать?.. Как же поступить в этом случае? Подавить в сердце недовольство и остаться на Дунае или бросить сына, любящую жену и сбежать?

Тосковал, терзался. А потом, ни к чему не склонясь, двинулся с ватагой берладников грабить новые караваны. И однажды, сидя в Малом Галиче, после пира с друзьями, так спросил Олексу Прокудьевича, верного своего подручного:

- Что печален, брате, словно на поминках собственной матери?

Тот ответил невесело:

- Может, на поминках. Мать моя стара, а отец и того старее. Живы ли, в себе ли? И по деткам шибко скучаю, у меня их пяток. Чай, забудут скоро отца, возвернусь - не признают уж.

Посерьёзнев, атаман берладников произнёс:

- Хочешь - поезжай, я тебя не неволю. Но боярин отрицательно мотнул головой:

- Без тебя не тронусь. Вместе унесли из Галича ноги, вместе и вернёмся.

- Ох, не знаю, не знаю, право. Как ни поступи, всё выходит худо.

- Ну, решай, Иване. Я пойму и приму, что бы ты ни сделал.

И спустя какое-то время бывший звенигородец написал жене:

«Милая моя Акулинушка, дорогая Тулча!

Видит Бог: ничего не люблю я на свете больше, чем тебя и нашего Ростиславку. Но желание уйти в родные края, отобрать у ворогов взятое ими неправедно, расквитаться за оскорбления не даёт мне покоя. Не могу без этого жить. Не сердись, прости, потерпи чуток. Я ещё приеду за вами, увезу на Русь, подарю вам счастье. Ну, а вы иногда молитесь за мою удачу.

Остаюсь всегда ваш - верный муж, любящий отец».

Снарядил гонца с грамотой в Берлад, отдал распоряжения сотоварищам - как себя вести без начальника, сел на лучшего из своих коней и на пару с Олексой пустился в путь.

Двигались они сначала той же дорогой, что и раньше - через Прут и Днестр, но потом свернули не в Галич, а поехали дальше, переправились через Южный Буг и направили стопы в Киев. Потому как знали: лишь одна сила может сокрушить подлого Владимирку - князь тогдашний великий киевский Всеволод.

Бросились к нему в ножки, стали молить о помощи. А поскольку Всеволод сам терпеть не мог галицкого князя, принял их тепло и, недолго думая, выступил в поход на Звенигород. Чем кампания кончилась, нам уже известно: вече звенигородцев приняло решение подчиниться Берладнику, но наместник Иван Халдеич, разобравшись с ними сурово, удержал в своих руках крепость. Подоспевший с дружиной Владимирко отогнал киевлян. Всеволод простудился на обратном пути, заболел и умер в ночь с 30 июня на 1 июля 1145 года.

Новый правитель Киева Изяслав недоверчиво отнёсся к приближенным и близким предшественника, так что Берладнику и Олексе ничего не оставалось, как податься к Всеволодову брату - Святославу Ольговичу в Новгород-Северский. Но и там они плохо прижились, стали кочевать от князя к князю и, в конце концов, поступили на службу к Юрию Долгорукому.

Тот доверял галичанам, поручал им ответственные дела - например, бросал на войну со своим противником - князем из Великого Новгорода, - а потом взял с собой завоёвывать Киев.