Читаем без скачивания Кто все расскажет - Чак Паланик

Итак, сцена начинается абсолютно чёрным кадром. В качестве соединительного элемента мы снова слышим звонок. Постепенно экран светлеет. Перед нами парадная дверь. Рядом — окошко, за которым вырисовывается чей-то силуэт, остановившийся на ступенях. Сквозь щель над порогом, залитую ярким солнцем, хорошо видна пара переминающихся ног. Звонок раздаётся ещё раз, и в кадре возникаю я. На мне чёрное платье передник и кружевной чепец. С третьим звонком я наконец открываю дверь.

В прихожей воняет краской. Впрочем, как и во всём особняке.

В дверном проёме стоит фигура, чересчур тёмная на фоне дневного сияния. Снятая с низкого ракурса, она похожа на величественного ангела с крыльями, сложенными по бокам, и нимбом вокруг головы. Один шаг вперёд — и освещение резко меняется. В рамке дверного проёма стоит женщина в белом платье, в короткой белой накидке на плечах и белых ортопедических туфлях. На её голове чудом держится накрахмаленная шапочка с большим красным крестом. На руках спит розовощёкий младенец, завёрнутый в белое одеяло.

Между нами явно прослеживается ироническое сходство. Эта гостья — мой зазеркальный двойник. Смотрите: стою вся в чёрном, прижимая к груди бронзовую статуэтку, да ещё и обёрнутую запачканной тряпкой.

Ниже на крыльце стоит ещё одна женщина. Монашка в тёмном облачении. Качает на руках девочку — белокурую, словно Ингрид Бергман в юные годы, светлокожую, точно Дороти Макгуайр в миниатюре. «Гой-крошка», — улыбнулся бы Уолтер Уинчелл.

На тротуаре дожидается своей очереди посетительница в костюме из твида. Руки в перчатках покачивают коляску, в которой мирно дремлет ещё пара младенцев.

— Могу я поговорить с Кэтрин Кентон? — интересуется медсестра.

— Я из приюта Святой Елизаветы, — сообщает монашка на лестнице.

Женщина с тротуара подхватывает:

— А я — из агентства по усыновлению.

Из подъехавшего такси выходит ещё одна медсестра с малышом на руках. Одновременно из-за угла появляется вторая, тоже с малюткой, а в самой глубине кадра мы различаем и вторую монашку, спешащую к особняку с новым свёртком.

Звучит голос моей мисс Кэти:

— А, вы уже приехали…

Камера разворачивается на сто восемьдесят градусов: со второго этажа с малярной кистью в руке спускается хозяйка дома. С жёстких ворсинок кисти падают длинные розовые капли. Мисс Кэти одета в белую мужскую рубашку, какие обычно носят под вечерний костюм. Рукава деловито закатаны, нагрудный карман щеголяет вышитой монограммой «О.Д.» (инициалы четвёртого из «отбывших», Оливера Дрейка), ткань безнадёжно измазана розовой краской. Одна из прославленных скул тоже слегка запачкалась. Волосы убраны под бандану.

В особняке легко задохнуться от едкого запаха лака. Весь дом — словно один гигантский наманикюренный ноготь. Между тем у залитого солнечным светом порога начинает пахнуть детской присыпкой.

Мисс Кэти проворно сбегает по лестнице, оставляя за собой след из розовых капель. Рабочие синие джинсы закатаны по колено. Ноги в коротких белых носках засунуты в поношенные дешёвые мокасины. Хозяйка дома переводит фиалковые глаза со своей кисти на розового лепечущего младенца.

— Вот, вы не подержите?.. — и суёт запачканный инструмент прямо в лицо медсестре.

Женщины близко склоняются друг к дружке, словно хотят поцеловаться, и между ними происходит обмен. Теперь и на белом платье медсестры видны розовые разводы.

А моя мисс Кэти делает шаг назад и поворачивается к большому зеркалу в прихожей. Её отражение напоминает Сьюзен Хейворд или Дженнифер Джонс в фильме «Святая Иоанна» или «Песня Бернадетт», лучезарную Мадонну с Младенцем с полотен Караваджо или Рубенса. Мисс Кэти одной рукой тянется к затылку и поддевает пальцем узел банданы, чтобы сорвать её с головы и бросить на пол. А потом встряхивает головой и поводит ей из стороны в сторону. Золотисто-каштановые волосы рассыпаются по плечам пышной мягкой вуалью, обрамляя плечи белой рубашки, на фоне которой розовеет прижатый к груди крошечный сирота.

— Надо же, какой piece de resistance [15], — произносит мисс Кэти, потёршись с ним носами. — В переводе с итальянского это значит «gemutlichkeit» [16].

Её фиалковые глаза широко распахиваются и затягиваются поволокой, как У Руби Килер, играющей девственницу в паре с Диком Пауэллом в картине Басби Беркли. Длинные, тонкие руки звезды, безупречно чистые, не считая единственного розового стигмата, щёки. Не отрывая взгляда от зеркала, мисс Кэти поворачивается в три четверти — сначала налево, потом направо, всякий раз полуопуская ресницы и кротко склоняя голову. Затем кланяется своему отражению ещё раз. Лишённое морщинок лицо растягивается в улыбке, а фиалковые глаза наполняются влагой. Словом, она ведёт себя точь-в-точь как в прошлом месяце, когда получала награду «За прижизненный вклад» от Независимого денверского кружка киноманов. Те же самые жесты, то же самое выражение.

Секунду спустя Кэтрин Кентон вручает свёрток обратно, качает головой и, наморщив свой звёздный нос, говорит:

— Я подумаю…

Когда на пороге возникает монашка, мисс Кэти двумя пальцами выуживает из кармана джинсов небольшую карточку… и прикладывает образец оттенка «Медовый закат» к румяной щёчке младенца. Сравнивает. Покачав головой, кисло улыбается:

— Нет, не подходит. — И прибавляет со вздохом: — Мы уже покрасили плинтус. В три слоя. — И пожимает прославленными плечами. — В общем, вы понимаете…

Нагнувшись над следующим новорождённым, Кэтрин Кентон принюхивается. Достаёт распылитель, сбрызгивает сонное личико духами «Лэр дю Там». Невинная кроха поднимает ужасный рёв. Мисс Кэти отшатывается и качает головой в знак отказа.

Новый малыш. Мисс Кэти наклоняется так близко, что с кончика её сигареты на розовую щёчку падает обжигающий пепел. Поднимается визг вперемешку с оглушительным плачем. Пахнет мочой и прожжённым хлопком. Так, словно включённый утюг слишком долго стоял на подушке, вымоченной в растворе аммиака.

Очередной найдёныш оказывается чуть бледноват по сравнению с новыми занавесками. Прикладывая лоскут материи к извивающемуся свёртку, мисс Кэти вздыхает:

— Это почти «Идеальная хурма», но всё же не «Красный фейерверк»…

Звонок надрывается до самого вечера. Меня изнуряет эта «ярмарка цветов жизни», как говорит в подобных случаях Хэдда Хоппер, или «смотр молодняка», если выражаться словами Луэллы Парсонс. Бесконечный перебор малышей «секонд-хенд». Неубывающий поток медсестёр, монахинь и работниц агентств по усыновлению, каждая из которых считает своим долгом покраснеть и выпучить глаза, пожимая розовую, липкую от краски ладонь мисс Кэти. Каждая принимается лепетать:

— Чирик, ко-ко-ко, у-ху… Рэймонд Мэсси.

Кадры быстро сменяют друг друга.

— Иа, гав, жжж… Джеймс Мэйсон.

Вот очередная медсестра удирает по улице, услышав от Кэтрин Кентон предложение перекрасить ребёнку волосы, а ещё лучше — посадить его на диету, чтобы не был таким уж пузанчиком.

Вот соцработница отчаянно машет проезжающему такси, выскочив из дому после того, как моя мисс Кэти размазала по коже грудничка крем-основу под макияж «Макс Фактор», вариант номер шесть.

А кинозвезда, надувая губки, уже воркует над новой крохой:

— Wunderbar [17]… — и, выдохнув сигаретный дым, поясняет: — Это латинский эквивалент выражения que bueno [18].

Каждого малыша-сиротку мисс Кэти качает перед огромным зеркалом, присматриваясь: подходит он ей или нет, словно речь идёт о сумочке или театральном реквизите.

— Мяу, уа, пип… Дженис Пейдж.

Ещё одного младенца она возвращает, перепачкав своей помадой. Над другим — наклоняется слишком быстро и низко, так что умудряется окатить его из бокала струёй ледяного мартини. На третьего — долго хмурится, пытаясь отколупнуть длинным отполированным ногтем родинку на безупречном розовом лобике.

— Как говорят испанцы, — заключает хозяйка дома, — «que sera sera» [19].

Эти пробы, это прослушивание, этот «киндер-кастинг», как сказал бы Чолли Никбокер, тянется всю вторую половину дня. Коляски самых разных расцветок и типов выстроились в длинную очередь, которая разве что не сворачивает за угол. Перед нами — богатый ассортимент оставленных малышей: продукты незапланированных беременностей; дети, над которыми девять месяцев билось чьё-то разбитое сердце; круглолицые розовощёкие сувениры на память об изнасиловании, распущенности, инцесте. О внезапном порыве чувств. Не из тёплой груди, а из казённых бутылочек сосут молоко эти пережитки разводов, семейной жестокости, неизлечимых болезней. У меня в руках засыхает малярная кисть, розовые щетинки твердеют, а к дому всё также подвозят свёртки с нежеланными плодами. С обломками, с выброшенным балластом того, что когда-то казалось единственной настоящей любовью.