Читаем без скачивания Без объявления войны - Виктор Кондратенко

На станции — скопление составов, и там, без устали посвистывая, пыхтят маневровые паровозы. Улицы, в большинстве застроенные одноэтажными домами, только начали оживать. На траве, на кустах и на клумбах — плотная серая пыль. Мостовая в темных масляных пятнах — прошли танковые колонны и оставили свой след.

За городом солнце припекает все сильней и сильней. В степи жара и удушливая пыль. Обгоняем обозы — тылы каких-то частей, а потом долго стоим возле железнодорожного переезда, ждем, пока уберут с пути поврежденные бомбежкой вагоны.

За Винницей короткий привал. Экономный и прижимистый Лерман выдаст на редкость скудный сухой паек. На все протесты, не повышая голоса, твердит:

— Ты наркомовскую норму знаешь? Получай положенное. Никто из сотрудников редакции точно не знает «наркомовской нормы», и Лерман легко выходит из словесной перепалки победителем.

Полковой комиссар Иван Иванович Мышанский разговаривает с подчиненными резко. График движения нарушен. Под угрозой своевременный выход газеты. Редактор бросает колкие слова водителям. Но что они могут поделать? На железнодорожных переездах пробки, пробки и пробки. Вот и крути баранку, попробуй проскочить забитые вагонами полустанки. А впереди еще больше двухсот километров пути, и легко можно попасть под бомбежку. Редактор принимает решение: легковые автомобили выстраиваются в отдельную колонну. Медлительные, тормозящие движение грузовики образуют второй эшелон, меня назначают командиром головной машины.

Легковушки вихрят пыль и уходят. Я сажусь в кабину грузовика. Его водитель Иван Индык — могучий медлительный детина. Покончив с бутербродом, он включает мотор и принимается в пути за пшеничные сухари. Индык способен умолоть кольцо колбасы, а потом с невинным видом спросить у старшины Богарчука:

— А где моя порция?

Всматриваюсь в небо. Оно пока чистое. Прислушиваюсь. Нет, самолетов не слышно. На зубах запасливого Индыка похрустывают и похрустывают сухари. Течет и рябит вымощенная булыжником дорога. Все спокойно. Постепенно напряжение спадает.

Глубокой ночью въезжаем в Тернополь. Водителям город знаком, и вскоре на его западной окраине находим редакционный поезд. Попыхивает движок, мерно работает ротация, по насыпи прохаживаются патрули. Здравствуй, фронтовая редакционная жизнь!

Кабинет редактора находится в купе плоскопечатного цеха. Захожу и докладываю о прибытии второго эшелона.

— Можете отдыхать, — бросает Мышанский, не отрываясь от газетной полосы, пахнущей свежей типографской краской.

Иду в спальный вагон — жаровня. В мягком купе духота. Младший политрук Владимир Буртаков, спускаясь с верхней полки, ворчит:

— К дьяволу эту баню, пойду спать в другое место.

Вслед за Буртаковым я тоже покидаю спальный вагон.

Спускаюсь с железнодорожной насыпи и от караульного начальника узнаю: в распоряжении редакции есть еще домик и клуня. Ночь теплая, лунная и пока тихая. Деревянный домик стоит на отшибе. Он окружён хлебами. В саду нахожу клуню. Боже, все луговые цветы и травы подарили ей свой аромат. Просто не верится: почему же никого не прельстило молодое пахучее сено?! Зарываюсь поглубже, и кажется — пью душистый чай, еще глубже, глубже — какие-то сухие цветики пахнут медом. После пыльной дороги не могу надышаться настоем степных трав. Сквозь сон слышу короткие автоматные очереди, пистолетный выстрел, чей-то крик:

— Стой, стой!

И все смолкает.

Просыпаюсь от шелеста и хруста. Кто-то разбрасывает надо мной сено. Крикун.

— Кажется, я нашел вас на седьмом небе... Вставайте! Собственно говоря, есть срочное задание.

— Какое?

Но Урий Павлович уже внизу шелестит сеном:

— Скорее!

Ничего не поделаешь, приходится расставаться с уютным сеновалом. Выхожу из клуни и вижу: в саду, у походной кухни, с котелками и кружками собрались почти все сотрудники редакции. Из разговоров узнаю: в эту ночь начальник караула дважды подавал команду «в ружье».

На ближней улице диверсанты обстреляли дом, в котором поселились летчики. А утро на редкость мирное: под крыльцом кудахчут куры, на заборе поет петух. Ветви старой груши нависают над крышей деревянного дома с просторной верандой, украшенной вверху ромбиками цветных стекол. Над этой сияющей радугой резной карниз приютил ласточек, они с бойким щебетом вьются у гнезд. Вблизи сходятся две пыльные полевки и дальше в хлебах образуют широкий, накатанный шинами тракт. А за ним возвышается усеянная сплошной жужелицей насыпь и там — броская зелено-красная лента редакционного поезда: семь пассажирских и пятнадцать товарных вагонов.

Кто выбрал такую неудачную стоянку?! Никакого укрытия и никакой маскировки! А что, если поезд заметят «юнкерсы»? Зениток у нас нет. В распоряжении караула всего лишь два ручных пулемета. Их огонь вряд ли отгонит вражеские пикировщики. Мне вспоминаются многие наши стоянки во время освободительных походов в Западную Украину и Бессарабию — укромные и тенистые железнодорожные ветки на сахарных заводах. И небо тогда было спокойное. А сейчас оно вот-вот зазвенит натянутой до предела струной. Опасно!

Пока я рассматриваю так беспечно выбранную стоянку из кустов сирени появляется Крикун. Подходя ко мне, он торопливо перелистывает блокнот:

— Слушайте внимательно! В четыре часа двадцать пять минут звено старшего лейтенанта Ивана Ивановича Иванова не позволило противнику разбомбить наш аэродром. Запомните! У нас три истребителя, у противника девятка пикировщиков... Когда у Иванова кончились боеприпасы, пошел на таран. Настиг бомбардировщик и винтом отрубил ему хвост. Да, вот еще одна немаловажная деталь, — спохватился Крикун. — Она может вам пригодиться. Бой проходил в небе над той местностью, где знаменитый поручик Нестеров впервые в истории авиации таранил австрийский самолет.

— Летчик Иванов жив?

Крикун потупился:

— К сожалению, погиб. Итак, размер стихотворения — двадцать строк. Через час необходимо заслать в набор. — И фуражка Крикуна уже мелькает в кустах сирени.

Я нахожу под грушей тенистое местечко и раскрываю блокнот. Но попробуй сочинить стихи, когда в беседке старший политрук Петр Кисиль выдает корреспондентам карты Генерального штаба Красной Армии! Разве можно устоять от соблазна получить новенькие, хрустящие пятикилометровки? К тому же Иван Поляков уверяет:

— Судьба каждого корреспондента поставлена на карту. Выпадет тебе Львов или Дрогобыч, туда и пошлют. Это уже твой участок фронта.

Я получаю карту. Смотрю — Ковель. На этом направлении должны действовать части Пятой армии генерал-майора танковых войск Михаила Ивановича Потапова. Зимой я бывал в полках этой армии с Иваном Ле и Михаилом Тардовым. Наша писательская бригада наперекор трехдневной вьюге провела творческие встречи с воинами дальних гарнизонов. А потом в Луцке нас принял командарм Потапов и пригласил на товарищеский ужин. Пришел начальник штаба генерал-майор Писаревский и член Военного совета дивизионный комиссар Никишев. Они оказались начитанными и остроумными людьми. Возвратясь в Киев, долго вспоминали встречу с генералом Потаповым и его ближайшими помощниками.

Я сложил карту в гармошку. Очевидно, меня пошлют в Пятую армию... Это хорошо. Возможно, встречу знакомых бойцов уже героями сражений и смогу написать о них совсем необычные стихи и очерки. Какие? Будущее покажет. Надо увидеть поле боя, почувствовать его, поговорить в окопах с воинами. На фронте и жизнь иная, и необычное всюду. А пока слышу тревожное: на Сокальском направлении фашисты вбили в нашу оборону танковый клин. Пытаются его расширить. И обнадеживающее: в Терпополь прибыл Жуков. Георгия Константиновича видели в штабе фронта. Говорят: начальник Генерального штаба выехал на передовые позиции.

Энергичный, решительный Жуков рубанет по вражескому клину!

А ведь не так давно... Я мысленно переношусь в Киев, в освещенный огнями зал. Звучит песня о Жукове, которую я написал совместно с Борисом Палийчуком. В первом ряду партера сидит Жуков. После концерта командующий округом быстро уходит, и неизвестно, понравилась песня ему или нет.

На следующий день набираюсь смелости, звоню Жукову:

— Георгий Константинович, с вами говорит один из авторов песни. Вы слушали ее вчера. Нас интересует ваше мнение.

— Песня понравилась. Она правдива. В гражданскую войну я действительно был лихим рубакой.

Хлопает калитка, и в саду появляется капитан Леонид Вирон. Даже в полевых условиях он не теряет армейского лоска. Русый чубчик вьется, на новеньком мундире — ни пылинки, ни соринки, а сапоги, старательно начищенные бархаткой, могут заменить зеркало. Леонид Вирон приносит новость:

— Крикун формирует фронтовые бригады. Сегодня в действующую армию поедут первые корреспонденты.