Читаем без скачивания Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

Впрочем, обо мне быстро забыли, я пришел в себя, начал прислушиваться, о чем говорят. Следить за разговором было нелегко. Начав со Сталина, которого все явно не любили, гости неожиданно перешли к Алексею Толстому, от него к Горькому и, наконец, дружно обрушились на «этих консерваторов, которые организовали травлю коммунистов». Когда же речь зашла об Эренбурге, поднялся шум и гам.

— Звонили Арагоны из Парижа, — покончив с чаем, сообщила красавица Саломея. — Они только что вернулись из Москвы, полны впечатлений. Юбилей Эренбурга прошел великолепно: бесконечные гости, бесконечные телеграммы и звонки. Море цветов. Прием в Союзе писателей, прием в Кремле, орден Ленина…

— Ну что ж, два Иосифа на шее у него уже есть, теперь будет Владимир в петлице.

— Просто непостижимо: автор «Молитвы о России» в роли Вергилия сталинской империи!

Саломея горячо возразила:

— А что, по-вашему, жалкая роль писателя-эмигранта лучше? В России писатель — кумир общества, его читают миллионы, его знают миллионы…

— А Анна Андреевна? А ваша любимая Марина?

— А ваш любимый Набоков? Вышел ли он хоть раз тиражом больше тысячи? Да кто вообще знает это имя?

И пошло, и поехало!

Я окончательно потерял нить разговора и решил, что мне пора. Заверив Осю, что хорошо запомнил дорогу, я вышел, не попрощавшись с гостями, и медленно побрел в сторону метро. Английская речь и вид здоровенного негра, дежурившего у входа в подземку, вернули меня из России в Лондон.

В студенческие годы и позже, став журналистом, я часто бывал в Лондоне, и всякий раз старался навестить Осю. Правда, дядя никогда не был особенно радушен, но я просто не мыслил себе Лондона без чашки чая в его запущенной гостиной. Набирая номер телефона в Хэмпстеде, я всякий раз чувствовал, что напрашиваюсь, но утешал себя мыслью, что делаю это ради мамы, которая непременно спросит: «Как там Ося?»

Шли годы, и в какой-то момент я понял, что тянуло меня в дом на Glenmore Street. В этом доме начинались, сходились — или, может быть, обрывались — таинственные связи между прошлым и настоящим, между моим миром и миром неведомых мне, но таких разных, таких непохожих друг на друга и разбросанных по разным странам родственников.

И правда, какая связь существует между тетей Мирой, которая отказалась эвакуироваться из блокадного Ленинграда, не желая оставить без присмотра коллекции в Русском музее, и дядей Наумом, слывшим крупным ученым-востоковедом, непонятно за что угодившим в ГУЛАГ, откуда он уже не вернулся? Что общего между дядей Гришей, который в семнадцать лет вступил в Красную армию, сражался за советскую власть, воевал в Испании, стал командармом авиации, а потом бесследно исчез в том же ГУЛАГе, и его старшим братом Альбертом, уехавшим в молодые годы в Америку и оставившим там большое семейство и немалое состояние? Какие ниточки связывают мою маму, которая мечтала только о том, чтобы мы когда-нибудь добрались до Святой Земли, и ее братьями, не имевшими никакого отношения ни к избранному народу, ни к его исторической родине? Какая связь существует между мной и моими американскими кузенами, внуками дяди Альберта, знающими о своем прошлом разве то, что «дедушка Эл приехал в Штаты откуда-то из Старого Света»?

Помню, в те годы я упорно старался постичь тайны нашего семейства. И, прежде всего, мне хотелось понять, кто же такой мой загадочный английский дядя.

Внешне Ося походил на англичанина: он был подтянут, сдержан, носил бриджи, твидовый пиджак, курил трубку. Однажды он признался, что, когда в молодости ему предложили работать на британское посольство в «старом Петербурге», он был счастлив. Но это же явилось и причиной «несчастья» — вынужденного бегства из России. «После переворота в семнадцатом большевики затеяли террор против британского посольства: убили военного атташе, на очереди были другие сотрудники, пришлось скрываться, а потом бежать». Удивительно, но его «английскость» мгновенно улетучивалась, когда речь заходила о России. Тут он становился отчаянным спорщиком, не желал никого слушать, кричал и жестикулировал, словно депутат Кнессета.

Ося не любил Ленина, Сталина и «большевиков вообще». Но он с пеной у рта защищал Советский Союз от «нападок британских тори и вашингтонских маккартистов». Ося избегал резких слов в адрес Израиля, но интонации, с которыми он произносил «я — не сионист», выдавали все, что он думал о нашей стране. Ося был совершенно нерелигиозен, уверял, что ни разу в жизни не был в синагоге, а евреев с Ист-Энда называл «существами экзотическими». Вместе с тем, самой большой трагедией своей жизни считал он… крещение дочери!

Когда Аня была ребенком, ей взяли английскую няню, потом отправили в дорогую престижную школу. Через какое-то время девочка почувствовала себя англичанкой и начала стесняться родителей с их русским акцентом и русскими привычками. Родители спохватились и принялись делать все возможное, чтобы привить дочери любовь к России, к русскому языку и русской культуре. Они водили ее в русские дома, отправляли на лето в лагерь для русских девочек, водили на русские спектакли. Это возымело результаты: появились русские друзья, возникли новые привязанности, из которых самой серьезной стала любовь к русской поэзии.

При всем том и в русской среде Аня не чувствовала себя своей. Стержнем русской жизни в зарубежье была церковь. От христианского мироощущения — с чем Ося готов был мириться — до формального крещения был один шаг: пылкая любовь и надежды на замужество привели Аню в церковь. Замужество по какой-то причине не состоялось, но для Оси, нерелигиозного, не желавшего иметь ничего общего с пейсатыми сородичами с Ист-Энда, равно как и с просионистами из высшего английского общества, крещение дочери было сильным ударом. Инвалидное кресло и мучительная тоска по счастливым петербургским временам — таков был удел его старости.

Я так никогда и не узнал, что это было за золотое петербургское время и существовало ли оно в действительности, но когда в мае 82-го я летел в Лондон, то уже хорошо понимал, что роднило меня с Осей. Одиночество. Одиночество человека, пытавшегося остаться верным самому себе, своим мало кому понятным идеалам.

12. Сесть, суд идет!

Драма в трех действиях с последствиями

Действующие лица

Председатель суда: Николай Павлович Романов, Император Всероссийский.

Главный обвинитель: Николай Николаевич Хованский, князь, генерал-губернатор смоленский, витебский и могилевский.

Обвинение: Иван Иванович Дибич, генерал-квартирмейстер, начальник Главного штаба Е.И.В., а также: Сенат, Государственный Совет, офицеры, священники, купцы, мещане, прочие.

Следственная комиссия:

Страхов, судебный чиновник, председатель Комиссии,

Шкурин, полковник, флигель-адъютант, следователь по особо важным поручениям,

а также: жандармы, следователи, полицейские, судебные чиновники.

Защита:

Виктор Никитич Панин, граф, исправляющий должность товарища министра юстиции; Николай Семенович Мордвинов, адмирал, председатель Комиссии Сената по гражданским и духовным делам.

Секретарь суда.

Доказчицы:

Марья Терентьева, нищенка, распутная баба,

Авдотья Максимова, солдатка, кормилица в еврейском доме,

Прасковья Козловская, шляхетка, прислуга в еврейском доме,

Еремеева, крестьянская девка, юродивая.

Свидетели обвинения:

Петрица, учитель,

Азадкевич, сапожник,

Тарашкевич, униатский священник,

Грудинский, бродяга, крещеный еврей,

Падзерский, ксендз,

Ответчики:

Гирша Цейтлин, 60 лет, ратман городского магистрата,

Ханна Цейтлина, 50 лет, жена Гирша Цейтлина, содержательница шинка,

Шмерка Берлин, 59 лет, купец,

Славка Берлина, 54 лет, жена Шмерки Берлина,

Иосель Гликман, 48 лет, занятия неизвестны,

Давка Гликман, 14 лет, сын Иоселя Гликмана,

42 еврея и еврейки города Велиж от 12 до 63 лет,

Евреи Гродно и Вильно, евреи Белоруссии, евреи Российской Империи.

Судебная палата. Все стоят. Входит император. Оглядывает присутствующих, усаживается в председательское кресло. Кивает секретарю.

Секретарь. Высокочтимому суду предлагается сесть. (Смотрит на императора.) Император кивает.

Секретарь. Августейшей волей Его Императорского Величества судебное заседание открывается. (Смотрит на императора.)

Николай I. Читай.

Секретарь. Слушается дело об умерщвлении евреями солдатского сына Емельянова Федора с целью извлечения христианской крови для совершения иудейских обрядов (Смотрит на императора.)