Читаем без скачивания Детство Лёвы - Борис Минаев

Папа привык, что вечером в дверь могут неожиданно позвонить и ответить на вопрос: «Кто там?» — «Сима, открой, это я». Мама — к тому, что дяде Юре надо готовить отдельный ужин.

Дяде Юре оставалось до полного освобождения совсем немного — пять месяцев, три, два, один… В общем, совсем чуть-чуть. Как принято говорить, он уже задышал полной грудью. Почти. Во сне он, наверное, улыбался — если не храпел. Наступил март. Весна. Становилось тепло и тревожно. И на душе. И на улице.

…Дядя Юра в благодарность за всё хорошее подарил мне первый в жизни аквариум. Он страшно любил аквариумы. Дома у него было, как я потом узнал, штук двадцать аквариумов. Светлые, тёплые, с ракушками и гротами. Дядя Юра вообще был мастер золотые руки. На этом он и погорел.

Примерно так родители и объясняли мне причины дяди-Юриного попадания в «пионерский лагерь».

— Дядя Юра — мастер золотые руки. На этом он и погорел, — сказал как-то раз папа.

— Ну и кроме того, он попал под дурное влияние нехороших людей, — ответила мама. — А так-то в принципе он человек очень хороший. Но только дурак.

…Я в это время находился в соседней комнате.

Тут папа, как я теперь думаю, покраснел и стал стучать пальцами себе по лбу. Как бы проверяя, на месте ли его лоб. Это был папин обычный жест.

— Ну что ты стучишь? Что ты стучишь? — возмутилась мама. — Он прекрасно всё понимает. Если ты думаешь, что он чего-то не понимает, это твоё глубочайшее заблуждение.

— Может, он и всё понимает, — рассердился тогда папа, — только всё равно дядя Юра никакой не дурак. Он несчастный человек. И это тебе прекрасно известно.

— Несчастная прежде всего твоя сестра Роза! — сказала мама тоже в сердцах. — Вот она действительно несчастная. Живёт между небом и землей. Несчастная Лариска, потому что должна врать в школе, где её отец. И я несчастная, потому что живу тут как на иголках… То ли милиция с облавой придёт, то ли соседи с проверкой.

Наступила тишина.

— Так… — сказал папа тихо. — И что дальше?

— Ну ты же знаешь, что я совершенно не против! — громко сказала мама. — Я совершенно не против. Но только причём тут несчастный человек? Не надо было кормить свою овчарку ананасами, и не было бы несчастья.

— Что? — сказал я. — Какими ещё ананасами?

— Лёва, ты что, подслушиваешь? — наивно спросил папа.

— Конечно, подслушиваю. Вы же и хотите, чтобы я подслушивал, — сказал я из другой комнаты.

— Нет, мы не хотим, чтобы ты подслушивал, — скандально сказала мама. — Подслушивать нехорошо. Но раз уж ты всё подслушал, будь добр выйди к нам и разговаривай с нами, а не со стенкой.

— Да пусть уж лучше со стенкой… — устало сказал папа.

— Сима! — сказала мама, как любила выражаться тётя Роза, «на повышенных тонах». — Я не понимаю! Ну в чём дело? Я Юру очень люблю. Он хороший мужик. Он погорел ни за что. Я делаю всё что в моих силах.

— А от тебя ничего и не требуется. Только держать язык за зубами.

— Да? — опять сказала мама на повышенных тонах. — А кормить его ужином не требуется? А врать соседям от меня не требуется? А вытирать сопли этому балбесу, который стукается каждый раз лбом, когда Юра храпит? Тоже не требуется? Ты же знаешь, как он храпит. Или ты не знаешь, как он храпит?

— Мама, — сказал я, наконец выйдя из своей комнаты. — Понизь тоны. Я больше не боюсь, когда дядя Юра храпит. Только я не понимаю, на чём он погорел. Его что, бензином облили?

Опять наступила тяжёлая тишина.

— Лёва! — вздохнув, сказал папа. — Как хорошо, что ты есть!

— Лёва, — сказала мама. — Это фигуральное выражение. Просто дядя Юра попал в компанию нехороших людей. И его посадили. С ними заодно. Хотя он был почти не виноват.

— А зачем он тогда кормил ананасами свою овчарку? — спросил я упрямо.

— О боже! — застонал папа. — Ну что за бред!

— Никакой не бред, — опять обиделась мама. — Я сама видела. Берёт ананас недоеденный, и кидает этой своей… Лайме, что ли? Или Сайме… Я уж не помню. Давно это было.

— Да… — тихо и задумчиво сказал папа. — Пять лет прошло, как одна копеечка. Только всё равно ты что-то путаешь. Никогда он не кормил собаку ананасами. Собака просто не ест ананасов.

— Ну как же не ест? Всё она прекрасно ест — и колбасу, и фрукты, и пироги. Ты что не помнишь?

Тут родители грустно замолчали. Видно, они вспоминали то счастливое время, когда жили на Кропоткинской и были совсем-совсем молодые. А у тёти Розы всё было хорошо. Даже очень. Только я-то всего этого не знал!

Поэтому я тоже возмутился и потребовал, чтобы мне наконец объяснили про собак и ананасы.

— У них был дом полная чаша! — с чувством сказала мама. — Понимаешь?

— В каком смысле? — не понял я.

— Ну это такое выражение. Это значит, что у них всё было.

— Ну что всё?

— Ну что-что! — начала сердиться мама. — Собака большая. Радиоприёмник немецкий Телефункен. Часы золотые. У Розы шуба чернобурая. Пришлось потом продать.

— Шубу ей подарил отец, — сухо добавил папа.

— Ну тогда ты рассказывай! — наконец, не выдержав, сказала мама и ушла как всегда на кухню, и там начала стучать тарелками и громко ворчать.

И папа начал долго и скучно мне объяснять что-то про какой-то завод, на котором сначала был один директор, потом другой директор, потом начались проверки, и выяснилось, что главный технолог организовал бригаду, которая работала сверхурочно и делала дополнительную продукцию, а потом выяснилось, что эти часы нигде не учитывались и их продавали налево…

В общем, я ничего не понял и пошёл на кухню к маме.

— Мама! — сказал я. — Ну скажи честно, он был виноват?

Мама помолчала и тихо сказала:

— Ну конечно виноват… Взрослый мужик, должен был понимать, чем это всё кончится. Но знаешь, сажать на пять лет — за золотые руки… Это… Это только у нас может быть. Ну штраф. Ну самое большее год условно. Но пять лет… Какой кошмар!

И мама вдруг начала всхлипывать.

… Так я узнал про несчастье дяди Юры, которое от меня так долго и старательно скрывали.

Насколько я понимаю, дядя Юра в молодости просто любил деньги. По большому счёту, это не недостаток. Но… он немного поспешил родиться. С такими руками и такой прирождённой любовью к хорошей жизни ему надо было родиться гораздо позже. Однако в то время, о котором идёт речь, я ещё не мог осознать дяди-Юрину жизнь в грядущей исторической перспективе.

В то время, о котором идёт речь, я твёрдо сказал себе, что сделаю всё для того, чтобы милиция не проникла в наш дом, в наш двор, на нашу улицу и не напала на след дяди Юры.

Пусть дядя Юра по мнению милиции преступник — но по мнению нашей семьи дядя Юра просто хороший человек и мастер золотые руки. И я немедленно приступил к выполнению своего плана.

Тут может возникнуть вопрос: а почему я решил именно охранять дядю Юру? Может быть, лучше было бы решить что-то другое? Может, лучше было бы просто больше любить и сильнее уважать дядю Юру? Вежливо здороваться, приносить ему тарелку и чашку, развлекать его разговором? Без всякой, так сказать, отсебятины?

Но посмотрел бы я на вас, будь вы тогда на моём месте! Настала пора описать внешность дяди Юры! А это, между прочим, непростая задача. И не случайно я так долго откладывал её в течение всего этого рассказа.

Мама называла дядю Юру просто:

— Цыган.

Папа мрачно шутил, что «пионерский лагерь» дяди Юры был в каких-то необычных местах, потому что на Севере так загореть нельзя, только на юге.

Короче, дядя Юра был почти весь чёрный. Только волосы на висках седые.

Глаза у него были чёрные. Кожа тёмная, смуглая. Волосы… Ну, короче, он был совсем тёмен лицом. Кроме того, кожа у человека, побывавшего в лагере, приобретает совершенно иной оттенок, чем у москвича. На ней появляется обветреность и здоровый румянец. По такому лицу сразу видно, что человек побывал в разных переделках и знает почём фунт лиха.

Когда дядя Юра улыбался, зубы у него на тёмном лице блестели как у негра.

Кроме того, у дяди Юры был скрипучий голос. Букву «р» он выговаривал также как я. И имел несколько неприятных привычек. Например, мою маму он называл так:

— Мариночка, душечка…

Она обижалась и иногда даже плакала.

Кроме того, дядя Юра носил очки и снимая их, слегка протирал об нашу занавеску. Это тоже не нравилось моей маме. Сняв очки, он смотрел на окружающий мир подслеповатым, но при этом очень колючим взглядом.

И наконец, дядя Юра постоянно дарил папе ножи.

Это были совершенно замечательные ножи-самоделки — длинные, острые, блестящие, красивой формы и с отличными наборными ручками. Не ножи, а сказка. Но мама их боялась. Она говорила, что боится резать этой сказкой мясо и капусту, потому что таким ножом можно отхватить сразу пол-пальца. А если я схвачу такой нож — добавляла она про меня — то отхвачу сразу всю ладонь. Или руку по локоть.