Читаем без скачивания Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Ян Отченашек

Но старому стеклодуву хоть кол на голове теши: не понимает!

Божка затыкала себе уши, а Ганичка не раз объявляла матери, когда та возвращалась из лавки: «А папа тут ругался с дедушкой». Старик ворчал, дулся, как индюк, грозил на старости лет выехать от дурного сына, которого большевики лишили остатков разума и который наверняка кончит тюрьмой.

С утра старик уходил на завод, к вечеру возвращался домой, возился в садике, вздыхал по покойной жене и замужней дочери Ирене. Своих позиций он не сдавал и Тайхмана отстаивал. Пятьдесят лет ведь он у этих хозяев работает. А коммунисты, горячие головы, хотят все рубить сплеча! Вспомнить хотя бы стачки: сколько ни подтягивай пояса, все равно ущерб от них рабочему. Да и фабриканту тоже! Надо разумно договориться, а не бац и готово! Что хорошо для России, не обязательно для нас. Да и там-то сколько это стоило крови. Социализм? Само собой, кто же против социализма? Батюшки мои, он и сам, старый Страка, с юных лет стремился к этому возвышенному идеалу! Но старику казалось, что это вроде путешествия к радуге, вроде прекрасной мечты. Он свыкся с тем, что не дождется ее свершения, и его почти раздражала мысль: неужели для того, чтобы сбылись эти давние чаяния, нужно все изменять, ломать, даже применять насилие? Нет, нет и нет!

Да вот еще Ирена… Вашек любил сестру, и, хотя был старше ее на двенадцать лет, они прежде отлично ладили. А теперь, стоит упомянуть об Ирене, старик вспыхивает как порох. И сын вспыхивает тоже.

— Чего ж удивляться, — гремит Вашек, — что при вашей любви к капитализму вы не нарадуетесь на ее замужество! Вот это выгодная партия, вот это зятек! Загляденье! Крупный фабрикант, всяческие штучки, денег куры не клюют, своя автомашина. Сходите посидите там у него в роскоши, потешьте свои старые рабочие кости! А уж я не буду знаться с зятем-спекулянтом. И пусть меня никто не уговаривает, что честным трудом можно так разбогатеть. Ну, придет время, разберемся!

Старый Страка в такие минуты чуть не задыхался от гнева. Его Иренка, позднее дитя, была баловнем в семье. Родилась она, когда отец был уже в летах, мать потеряла рано, отец растил ее сам, у него на глазах она расцвела как роза, стала красавицей. А какие способности! «Ваша Иренка — талант!» — говорили ему. С детства она училась музыке, вся семья недоедала, лишь бы девочка могла ходить в музыкальную школу. Иренке не было еще и десяти лет, а уж ни один любительский концерт или школьный праздник в Яворжи не обходился без нее. «Дурите девчонке голову, — ворчал Вашек, хотя любил сестру. — Балуете, портите ее, как господскую дочку. Ей же во вред!»

В один прекрасный день — война еще только началась — Ирена уехала в Прагу поступать в консерваторию. А на выпускной концерт, уже после войны, старик приехал сам и чуть не прослезился, увидев свою доченьку на залитой огнями сцене, услышав бурю аплодисментов. «Вот гляди: «Талантливая Ирена Стракова»… — говорил старик сыну, тыча пальцем в газету. — Тут так и сказано черным по белому». — «Не спешите умиляться, — охлаждал его Вацлав. — Музыка — это адская работа. Вы все только о таланте. Он ей не много поможет. Талант — это только основа».

Когда Ирена выходила замуж, Вашек отказался приехать на свадьбу. Старик ездил один и вернулся, восхищенный квартирой Ирены и шикарным зятем, который был учтив с ним и даже проявил сыновнее уважение. Вацлава старик обозвал грубияном и бездушным чурбаном. «Знал бы ты, как Иренку расстроило твое мальчишество! С трудом скрывала слезы, бедняжка. Стыдись!» Вашек тоже всерьез рассердился и стучал кулаком по столу, доказывая свою правоту. «Хотите на свадьбе изображать папашу? Пожалуйста! Вышла за фабриканта, говорите, любит его? Ее дело! Я ему не пара, мы все равно поругались бы с ним. Поглядим еще, что из этого выйдет».

После свадьбы он ни разу не видел Ирены, она совсем исчезла из виду. Вацлав вспоминал хрупкую мечтательную светловолосую девочку и немного скучал по ней. Что, если взять да съездить?.. Нет! А может быть, он поступил глупо, обидев ее? Может, и так. Сердцу ведь, как говорится, не прикажешь: влюбилась в буржуя — значит, выходи за него. Что, если бы, например, Божка была дочерью помещика, а не депутатника?[14] Влюбился бы ты в нее? Кто знает! Но можешь ты себе представить Божку помещичьей дочкой? Нет!

Так вопрос о браке Ирены и оставался спорным.

Иногда из Праги приходили письма на имя отца. Вашек поглядывал на старика, когда тот уносил письмо в свою комнатку и потом мечтательно бродил по садику, словно получил бог весть какой подарок. Старый чудак! А однажды отец съездил в Прагу, «к молодым», как он гордо говаривал, и, вернувшись, расхваливал их, передавая от тетушки приветы и даже подарки детям. Вашек мрачно глядел в сторону, и лицо у него было сердитое. «А часы с фонтаном у них там есть? — спросил он наконец, продолжая хмуриться. — А мохнатые собачонки с бантиками? Нету? А крокодила в бассейне он завел для вашей Ирены? Не представляю, черт возьми, как девчонка из рабочей семьи может обойтись без крокодила!»

И все-таки сбил его сегодня отец с толку! Вашек ведь и сам подумывал: «А не зайти ли к сестре, когда поеду в Прагу? Ну, ладно, посмотрим. Такие события, а я думаю о пустяках». Его мысли снова вернулись к заводу и к товарищам, которые дежурят во дворе.

Поезд наконец дотащился до Манина. Здесь придется мерзнуть два часа, пока придет скорый на Прагу. Вашек вышел на открытый перрон и увидел там несколько знакомых лиц — товарищей с текстильных фабрик, расположенных около Яворжи. Обрадованный, он окликнул их. Они тоже ехали на профсоюзный съезд.

Когда три часа спустя они вышли из вокзала на морозные пражские улицы, на белых мостовых столицы уже просыпался в предрассветных сумерках новый день — двадцать второе февраля.

4

Лестница виллы пряталась в красивой нише, кругом царила внушительная тишина богатого квартала. Красная плетеная дорожка заглушала стук подкованных ботинок Вашека. Это немного смущало его; Вашеку представилось, что он кот, неслышно ступающий мягкими лапками.

Он оглянулся, присвистнул и покачал головой.

Вот где она живет!

Можно было бы даже не читать на улице, при свете зажигалки, табличку у подъезда, потому что в тишине вдруг послышались звуки рояля. Они становились все громче по мере того, как Вашек поднимался по ступенькам. Где-то над его головой легкие пальцы бегали по зубастой клавиатуре, хрупкая, почти прозрачная мелодия разлеталась по безмолвному дому и, затихая, грустно трепетала, проникая в самое сердце. Внезапно музыка оборвалась. После мгновения гулкой тишины мелодия зазвучала снова, с каким-то озлобленным упорством, предвещающим быстрый спад.

Вашек узнал Шопена, исполняемого умелой рукой. Но ему что-то не нравилось в этом исполнении. «Я придираюсь, — подумал он. — Как будто Шопен может не нравиться, потому что она играет его в этом доме! Глупо! Решено, звоню!»

Он остановился перед светлой дверью, протянул руку к звонку и опять — в который уж раз! — усомнился, недовольно взглянул на ручные часы и, после мучительного раздумья, за которое обозлился на себя, решительно нажал кнопку и глубоко вздохнул.

Дрынь! Звонок прервал балладу Шопена. Стало тихо. Долго никто не отворял. Переминаясь с ноги на ногу на мягком половичке, Вашек твердил себе, что лучше было бы пойти с товарищами, а не в это вражье логово. После такого дня визит сюда действует как ушат холодной воды. «Это отец меня подбил, — подумал он. — Но что уж теперь говорить «если бы да кабы»…»

Эх, что это был за день! Все существо Вашека было полно восторга, ничего подобного он еще не испытал в жизни. Часы, проведенные под мощными сводами дворца промышленности, словно изменили облик и сознание Вашека. Трудно рассказать, что с тобой произошло. Ты только сознаешь, что вместо тьмы и тумана перед тобой мощный всепроникающий луч света. Ты стал мыслить яснее, исчезла твоя нерешительность и колебания. Вот он путь, гляди, Страка, тебе показали его, ты его видишь своими глазами в ярком солнечном свете, надо только стиснуть зубы и устремиться в бой… Скорей бы в Яворжи! Что-то там делается?

В течение дня Вацлав долго размышлял, зайти ли к сестре. Мысль эта не давала ему покоя, он отгонял ее, но в спокойные минуты, во время обеда, который он проглотил наспех, чуть не стоя, эта мысль вернулась снова и жужжала в голове, как докучливая муха.

И вот он здесь!

Твердо решив навестить Ирену, Вацлав после окончания съезда распрощался с товарищами. Они уезжали в девятом часу и, стоя кучкой, сговаривались о встрече на вокзале и обменивались последними рукопожатиями, сторонясь шумных автобусов, которые, настойчиво сигналя, прокладывали себе дорогу по темнеющим улицам. До свиданья, товарищи!

Вашеку не хотелось расставаться с ними. С утра они сидели вместе, потирая застывшие руки. В зале было холодно, несмотря на то, что в двух шагах от стула Вашека стояла жаровня с углем. Жаркое дыхание восьми тысяч делегатов давало куда больше тепла, чем эта жаровня. А руки лучше всего согревались, когда бурные аплодисменты вспыхивали в переполненном зале, взметались к потолку, нарастали, как предвесенняя буря, и вдруг обрывались. Воцарялась тишина, исполненная стихийной дисциплины, говорившая о грозной силе.