Читаем без скачивания Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От «влечения к прошлому» Гоголю, по собственному его показанию, увело «желание быть писателем современным» и тем принести «пользу, более существенную». Но мечта Гоголя все-таки в прошедшем – и мало, что в прошедшем, – в романтике прошедшего. Здесь он стоит, хотя на малороссийской почве, но в тесной близости к Жуковскому и вместе с ним дружит с немецкой романтической школой. Излюбленной «пассеистской» грезой Гоголя стало «лыцарство», то есть «рыцарство» и, хотя его «лыцари» преувеличенно хлещут горилку и не весьма изысканны в речах и манерах, но, по существу, такие же точно условные рыцари, как воспетые Жуковским, Уландом16, Тиком17. И среди них, головою выше всех, «лыцарь из лыцарей» – Тарас Бульба с сыном Остапом.
«Тарас Бульба» считается лучшим русским историческим романом после «Капитанской дочки» Пушкина. Действительно, мастерское произведение большой драматической силы и поразительной живописности в пейзаже и жанре. Но исторически ли?
Нет. Ни по фактам, ни по духу, ни по идее. За исключением «Записок сумасшедшего», – удивительной попытки вообразить патологическое душевное состояние без наблюдения, силою только выдумки и угадки, – нигде Гоголь не дал большей воли этим своим дарам, чем в «Тарасе Бульбе».
С исторической точки зрения «Тарас Бульба» – творение, совершено произвольное. Романтически настроенному, как всегда в своих представлениях о Малороссии, – Гоголю захотелось воскресить Запорожье не изучением исторической правды, но ясновидением романтической мечты. Волшебством слова создал он галерею картин увлекательных, но фантастических, с полным пренебрежением к времени и пространству.
Хронология в особенности страдает. Люди и нравы переносятся из века в век. Южнорусская «жакерия» повествуется в высоких тонах «Энеиды». Еще один из первых критиков «Тараса Бульбы», историк-украинец Кулиш, верно заметил, что Гоголь на казацких атаманов «надел плащи героев Гомера»18. Было бы еще вернее, если бы он сказал – Вергилия.
Когда Гоголь писал комедию, трагедия выходила у него сама собой. Это есть не только в «Ревизоре» и «Мертвых душах», но даже в смехотворной «Женитьбе», даже в «Игроках». Но, когда он умышлял писать трагедию, то, должно быть, по самочувствию художника не вполне доверял себе, творя дело, не совсем привычное в области, не так прирожденно знакомой. Ему как будто все казалось, что производимое им трагическое впечатление ниже его намерений. Поэтому он – сказать актерским языком – спешил «нажимать педаль», разводя пары той своей «лирической силы», которою он так справедливо гордился и на чудотворность которой смело уповал.
– «Я думаю, – писал он впоследствии, оправдывая в «Авторской Исповеди» неудачу своих положительных типов, – что лирическая сила, которой у меня был запас, поможет мне изобразить так эти достоинства, что к ним возгорится любовью русский человек, а сила смеха, которого у меня также был запас, поможет мне так ярко изобразить недостатки, что их возненавидит читатель, если бы даже нашел их в себе».
Но «сила смеха» была присуща Гоголю всегда и никогда не давала промаха. Сила же лирическая часто ему изменяла, и тогда он в насильственном вдохновении начинал «в холодном духе горячиться» и, все пришпоривая и пришпоривая себя, впадал в преувеличенный драматизм и даже в мелодраму. От этого недостатка не свободна ни одна из трагических выдумок и угадок Гоголя… «Тарас Бульба» обременен такою «экзажерацией»19 и риторическою напряженностью до излишка.
Даже Белинский, при всей своей, можно сказать, слепой влюбленности в Гоголя, при всем восторге к «Тарасу Бульбе», все-таки отметил в нем декларативные пустоты. К числу их он отнес, может быть, с чрезмерной строгостью даже знаменитое «Слышу»! Тараса – на площади в Варшаве – в ответ воплю казнимого Остапа:
– Батько! Где ты? Слышишь ли все это?
Может потрясающий, но, в сущности говоря, мелодраматически условный. Хотя бы уже то: с чего бы Остапу в предсмертный час воззвать к отцу по-русски, по-московски, когда, наверное, раньше, во всю жизнь, ни отец, ни сын не сказали между собой ни одного русского слова? Это тем страннее, что за одну минуту пред тем Тарас одобряет богатырское терпение мучимого Остапа – как ему и естественно, по-украински:
– Добре, сынку, добре!
Другую богатырскую сцену казни – самого Тараса, замечательную по эпической энергии, Гоголь расхолодил внезапною публицистическою вставкою в предсмертный монолог, произносимый Тарасом в страшную минуту, когда «уже огонь захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву»:
– «Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымется из русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!»
Эта фраза из «передовой статьи», уместная в устах писателя-патриота тридцатых-сороковых годов XIX столетия, но совершенно невероятная для украинского казака двадцатых годов XVII, задолго до Богдана Хмельницкого, когда на Украине московская идея возобладала и над польскою, и над автономною. В эпоху Тараса Бульбы московская Русь, еще не оправившаяся после Смутного Времени, была в таком плачевном состоянии, что пророчески грозить русским царем дальним и близким народам едва ли пришло бы в голову гибнущему на костре украинскому атаману.
И при всем том этот «ирреальный» роман, счастливо переживший сто лет, невозможно читать без волнения и восхищения; и дети, и внуки наши еще почитают его. Столько художественного пафоса вложено в картинность «Тараса Бульбы», что его прямая неправда – близкая и внешняя – искупается и поглощается некою другою, косвенною правдою, таящеюся во внутренней глубине этой эпопеи.
Собственно говоря, «Тарас Бульба» – не повесть, не роман, а огромная «былина», исполинского протяжения украинская «думка», которую следовало бы слушать из уст слепого деда под звуки бандуры. Так к нему и надо относиться, да так и относится большинство читателей, воспринимающих «Бульбу» непосредственно, без исторической критики. Тарас Бульба такой же легендарный герой, как Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович русских «старинок», Зигфрид «Песни о Нибелунгах», Фритьоф и Геральд Гарфагар скандинавских саг. Столько же невероятен, как историческое лицо эпохи, которой он приписывается, и столько же верен, а потому увлекателен и любим, как собирательный героический тип – выразитель вечного духа своей народности.
Гоголь и черт. К столетию «Вия»
«Берегитесь всего
