Читаем без скачивания Гаргантюа и Пантагрюэль — I - Рабле Франсуа

Король пришел сейчас же в неистовую ярость и, не расспрашивая, как и почему, послал по всей стране кликнуть клич, чтобы каждый, под страхом веревки на шею, в полном вооружении явился в полдень на большую площадь перед королевским замком.

И, чтобы подтвердить свое решение, приказал бить в барабан вокруг города; сам же, пока готовили обед, пошел приказать, чтобы ставили! орудия на лафеты, развернули его знамя и значки и грузили побольше военного снаряжения и провианта. За обедом король давал поручения: так, г-ну Трепелю 96 было приказано командовать авангардом, в котором насчитывалось 16014 пищальников и 30011 других пехотинцев. Командиром артиллерии назначен был обер-шталмейстер Тукдильон; в ней насчитывалось 914 тяжелых бронзовых орудий: пушек, двойных пушек, сто василисков, серпентин и других.

Арьергард был поручен герцогу Ракденару. В отряде находились король и принцы королевства. Снарядившись в поход, раньше чем выступить, послали отряд легкой кавалерии из 300 человек, под началом капитана Ангулевана, чтобы ознакомиться с местностью и узнать, нет ли где поблизости засады. Но после тщательной разведки убедились, что все в окружности тихо и спокойно, и нет никакого сборища. Услышав это, Пикрошоль приказал, чтобы все спешно шли под свои знамена. Тогда все в беспорядке бросились в поле, путаясь одни среди других, портя и уничтожая все попадавшееся на пути, не щадя ни бедного, ни богатого, ни святых мест, ни мирских; уводили быков, коров, волов, бычков, телок, овец, баранов, козлов и коз; кур, каплунов, цыплят, утят, гусей и уток; боровов, свиней, поросят; сбивали орехи, обрывали виноград, уносили целые лозы, обтряхивали плоды с деревьев. Беспорядок производили несравнимый. И не было никого, кто бы им сопротивлялся, а каждый сдавался на их милость, умоляя поступить с ним почеловечнее, – во внимание к тому, что все время они были добрыми и любезными соседями. «Мы-де никогда не наносили вам никаких обид и оскорблений, за что терпеть нам такие мучения? Бог вас за это вскоре накажет». Но на все эти доводы последние отвечали только: «Мы хотели только научить вас есть лепешки».

ГЛАВА XXVII. Как некий монах из Севилье спас сады аббатства от вражескогоразграбления

Так они бесновались, грабя и разбойничая, пока не дошли до Севилье и не разорили до нитки мужчин и женщин и не забрали у них всего, что могли, при чем ничто не было для них ни слишком горячим, ни слишком тяжелым. Хотя в большей части домов гнездилась чума, они входили всюду и расхищали все, что было внутри, и никто при этом не заболел, – случай прямо чудесный: ибо все священники и викарии, проповедники, врачи, хирурги и аптекаря, приходившие ухаживать за больными, лечить, исповедовать и наставлять их, – все перемерли, заразившись, а эти дьяволы – грабители и убийцы – не заболели. Отчего это, господа? Подумайте-ка об этом, прошу вас.

Разорив таким образом весь город, со страшным шумом добрались они до аббатства, но нашли его запертым и под крепкой охраной. Поэтому главная часть войска прошла мимо, к Ведскому броду, за исключением семи пеших отрядов и двух сотен копейщиков, оставшихся ломать ограду фруктового сада, чтобы испортить весь сбор винограда. Бедняги-монахи не знали, какому святому себя поручить. На всякий случай принялись бить ad capitulum capitulantes[80]. Тут же было решено, пойти крестным ходом, с пением и литаниями, «contra insidias»[81], и воззваниями «рго расе»[82]. В то время в аббатстве был монах, по имени брат Жан Des Entommeures[83], – брат-задира, человек молодой, нарядный, веселый, ловкий, сильный, смелый, отважный, решительный, высокий, худощавый, горластый, с выдающимся носом, торопливый в чтении часов, быстро отзванивавший мессу и вмиг отделывавшийся от вечерни. Словом, самый настоящий монах из всех, что существовали с тех пор, как монашеский мир обмонашился[84] монашеством. Кроме всего прочего, был учен до зубов в отношении требника.

И вот он, услышав шум, производимый неприятелем в их винограднике, вышел посмотреть, что там делается, и, видя, что опустошается виноградник, в котором заключался весь годовой запас вина, возвратился на хоры, в церковь, где были другие монахи, пораженные, как литейщики колоколов, разбившие форму. Видя, что они распевают:,Im, im, ре, е, е, е, е, е, tum, um, in, i, ni, i, mi, со, о, о, о, о, о, rum, um»[85], закричал:

– Хороши песни! А что вы, с божьей помощью, не поете: «Прощай корзины, сбор окончен»[86]? Чорт меня побери, если они не в нашем саду, и так режут и гроздья и лозы, что года четыре, ей-богу, нам придется подбирать одни оборыши. Клянусь чревом святого Иакова! Что мы, бедные, пить будем? Господи боже, damihi potum! Дай мне пить, господи!

Тогда приор монастыря сказал:

– Что тут делает этот пьяница? Посадить его в карцер! Смеет нарушать богослужение!

– Но надо сделать, – сказал монах, – чтобы винослужение тоже не нарушалось; ведь сами вы, господин приор, любите выпить получше: так делает каждый порядочный человек; никогда благородный человек не ненавидит доброго вина: такова монашеская заповедь. А ваши песнопения, ей-богу, не ко времени. Почему часы наши во время жатвы и сбора винограда короткие, а зимой длинные?

«Покойный, блаженной памяти, брат Масе Пелос, истинный ревнитель нашей религии (черт меня побери, если я вру!), помнится, говаривал мне, что это по той причине, что в это время мы отжимаем виноград и готовим вино, а зимой его потребляем.

«Слушайте, господа, вы, которые любите вино: во имя тела господня, следуйте за мной. Потому что – да сожжет меня святой Антоний, если попробует вина кто-нибудь из тех, кто не будет помогать отстаивать виноградник. О чрево господне! Церковное имущество! О нет! Черт возьми! Святой Фома Английский[87] за церковное имущество принял смерть: значит, если я за это умру, – разве не попаду также в святые? Но я все-таки не умру, а заставлю умереть других».

Говоря это, он сбросил свою рясу и вооружился древком от креста, деланным из сердцевины ясеня, длиною с копье, а толщиной с кулак; на нем кое-где были нарисованы лилии, которые почти стерлись. Так он вышел в одном подряснике, перевязался рясой и кинулся с своим древком от креста на врагов, которые без всякого порядка, без знамен, трубача и барабанщика, обирали виноград в саду. Знаменщики поставили свои знамена вдоль стен, барабанщики проломали барабаны с одного боку, чтобы наполнить их виноградом, трубы тоже нагрузили гроздьями, – всякий безобразил по-своему. И он так свирепо ударил на них, без предупреждения, что опрокинул как свиней, – колотя направо и налево, по старинному способу. Одним он мозжил головы, другим ломал руки и ноги, другим вывихивал шейные позвонки, некоторым сбивал нос, выбивал глаза, дробил челюсти, заставлял давиться зубами, ломал ноги, выворачивал лопатки, бедра, дробил локтевые кости.

Если кто хотел спрятаться в гуще виноградных лоз, тем перебивал крестец и ломал поясницы как собакам. Если кто хотел спастись бегством, тому разбивал голову в куски, ударяя сзади по «ламбдовидному»[88] шву. Если кто лез на дерево, думая, что там он будет в безопасности, – того он сажал на свое древко как на кол. Если кто из его старых знакомых кричал ему: «Ах, друг мой, брат Жан, я сдаюсь», – он слышал в ответ: «Сколько хочешь, только вместе и всем чертям брешу сдашь».

И приканчивал сразу. А если кто-нибудь, охваченный дерзкой смелостью, хотел оказать ему сопротивление лицом к лицу, тому он показывал силу своих мышц, пронзая грудь сквозь грудную преграду и сердце, одних ударял под ребра, выворачивая желудок, и те умирали тут же.