Читаем без скачивания Новый свет - Юрий Азаров

Свет колыхающейся свечи обозначил круглое красное лицо Рябова. Он еще не успокоился от возражений Смоле и Волкову: «Я считаю, что дети всегда за дело лупят товарищей. Меня, например, никогда не били. Но я бил. Кого? Ябед, воров, склочников. Мы должны заложить идейные основы, а остальное все приложится…»

Я гляжу на милых, добрых женщин, и они ждут пророчеств этого деревенского мудреца и балагура, и они только что сказали нечто такое, от чего я едва не расплакался. Икарова Светлана Ивановна, это та, у которой бендеровцы дом сожгли вместе с мужем и ребенком, она так светло, так робко, так наивно, точно и не было в ее жизни горя: «А я разделяю мысль Макаренко: разорвитесь на части, но будьте счастливы. Только счастливый человек может воспитывать счастливых людей…» И Лужина Марья Ивановна, прижавшись к Икаровой, добавила: «Я согласна со Светланой Ивановной, а вы как считаете, Владимир Петрович?» И я ответил: «Надо воспитывать правдой. О себе, правдой о государстве, о людях, о детях. Не каждый готов к этой правде. А радостным и просветленным может быть и минор…» Разговор тогда вдруг поднялся на такую прекрасную высоту, о которой я всегда мечтал, и вдруг этот несносный Сашко со своими собаками — он терпеть не мог высоты, может быть чуть показной, впрочем, то, как пошел дальше разговор, как он закончился, как обозначились характеры и ценности, было тоже на своеобразной высоте. А получилось вот что. Сашко глянул вдруг на Рябова и сказал:

— От не обижайтесь, Василий Денисович, но когда вы идете мимо Эльбы, она вся сжимается и ждет от вас какой-то гадости…

Раздался было хохот. Рябов вскипел:

— А вы правы, не люблю я бездомных собак. Я уже договорился в сельсовете отстрелять ничейных кошек и собак. От них одна инфекция.

— Вы уж и меня заодно отстреляйте, — неожиданно для всех сказала Икарова.

Снова пауза и ожидание. Теперь свет свечи выхватывал у спорящих тревожный блеск глаз.

— Александр Иванович, — вдруг весело сказала Лужина, — вы бы лучше нам рассказали, как вам в пятнадцать лет удалось попасть на фронт.

Александр Иванович почесал затылок и сказал улыбаясь:

— А это очень просто. Как узнал, что в армии пилотку и пояс бесплатно дают, так и побежал за взводом.

— И долго бежал? — спросил Волков.

— Километров триста пробежал, пока не сказали: «От черт настырный, от него, наверное, уже не отвяжешься, придется взять». И взяли.

— От надають тоби, Сашко, за такие разговоры, — это Злыдень в дверях показался.

— Не надают, — сказала Икарова. — Александр Иванович — добрая душа.

— Не наша у него доброта, — сказал Рябов. — Собачья. Прав товарищ Злыдень, за такие безыдейные разговоры раньше к стенке ставили…

— А мы и так все тут к стенке поставлены, — рассмеялся Сашко. — И у вас, Василий Денисович, вся спина в мелу…

— А вот, Александр Иванович, как вы считаете, — продолжала спрашивать Лужина, явно чтобы отвлечь присутствующих от вспыхнувшей недоброжелательности, — что самое главное в воспитании?

— Честно сказать? — спросил запальчиво Сашко.

— Конечно.

— Самое главное, чтобы совсем не воспитывать. Ну кто из вас хочет, чтобы его воспитывали?

— Теперь я понимаю вас, Александр Иванович, — сказал Рябов. — Вы сознательно разносите вредную идеологию, проповедуете свободное воспитание и вседозволенность…

— Ну, вы поосторожнее с ярлычками, — это Волков сузил свои черные глаза.

— А что он глупость несет? — закричал Рябов.

— А почему глупость? — вступился я за Майбутнева. — Организовать настоящую жизнь детей по законам труда, справедливости и красоты — это и есть настоящее воспитание. Весь секрет настоящего воспитания состоит в том, что дети живут, а не воспитываются, они должны быть гражданами, а не готовиться к гражданским поступкам…

Рябов под напором большинства замолк. Он замолчал, но не сдался. Мне почему-то было немножко стыдно, и я сказал совсем невпопад:

— А вы знаете, что Василия Денисовича надо поздравить: он козу купил.

— Поздравляем! Поздравляем!

— Ура! Нашего полку прибыло! — так кричали мои коллеги, и этими неожиданными нелепыми криками было прикрыто наше единодушие, будто и снята была неприязнь к Рябову.

— Вы что, товарищи! — это на пороге появилась фигура Шарова. — Что за шум?! Вот хорошо, что вы все в сборе. Сейчас приедут две машины с кроватями, надо будет разгрузить. Понимаю, что трудно, все понимаю, но выхода нет. На днях приезжает комиссия…

Педагоги пошли в свои лачуги переодеваться. Мы с Волковым остались.

— Может быть, отгулы пообещать людям? — спросил Волков.

— Этого никогда не делайте. Запомните: чем больше добра делать человеку, тем хуже он к тебе будет относиться. Это уж я по себе знаю. И никаких обещаний.

— Но переработка же!

— А мы с вами не перерабатываем?

Волков топтался на месте, что-то зрело в его музыкальной душе.

— Народ устал, вымотался, — сказал он жалобно. — Мне как-то неудобно им предлагать целую ночь работать. Условий нет: в гараже и в амбаре кое-как расселились по трое в клетушках, воды нет, детвора у людей кричит: сварить обед некогда.

— Валентин Антонович, через два дня комиссия, а вы про клетушки какие-то! Штаны у нас с вами поснимают — по заднице надают, а вы про отгулы говорите! Не давайте людям никакой слабины: порядок надо навести, а вот про обеды — скажите, что обед будет общий, на кухне. — Шаров приподнялся. И мне и Волкову он не решался сказать: «А ну, гукнить!» — сам вышел в коридор, крикнул сидящему на пороге Злыдню: — А ну, гукны бухгалтера и повара!

В комнату вплыла дама в синем платье, отглаженном, пригнанном, с досадой на лице: что еще вам! зачем от работы меня оторвали? И повар вошел, полоумный толстяк с едва прочерченными чертами лица.

— Сделайте расчеты и обед приготовьте на всех. Люди и ночью будут работать, надо пойти народу навстречу…

— Никаких встреч. Не положено, — отрезала бухгалтерша, Евдокия Ивановна Меднова. — Я не пойду на нарушение.

И Шаров взвился. Подавил свой гнев на секунду, напряжение создал в кабинете.

— Ну что, Максимыч, обед сможете приготовить?

— Смогу, конечно, — ответил Максимыч. — Пусть продукты выпишут. Все будет готово.

— Никаких продуктов! — снова отрезала Меднова тонкими губами. — Нарушение финансовой дисциплины.

— Это я, значит, нарушаю? Это народ, значит, нарушает, что целую ночь будет кровати таскать на второй этаж, чтобы открытие интерната не сорвать! Вы, товарищ Меднова, государственных задач не понимаете!

— У каждого свои задачи!

— У нас общая задача.

— Это беззаконие!

— Сделайте по закону! Составьте ведомость, удержите из зарплаты!

— Не положено. Это не столовка частная…

Шаров метался по кабинету, глаза его метались, стукаясь то об один угол, то о другой, руки колошматили по стеклу, едва не дробя толщину прозрачную, бумага летела в стороны. Каменюка рот закрыл тюбетейкой, чтобы не кашлять. Злыдень ватником укрылся, чтобы заслониться от ходящего по кабинету шаровского гнева, нежной скрипкой плакала душа Волкова, я глядел в сторону пеньков, что в бурьяне были запрятаны, Сашко лихорадочно отворачивал рукав, где часов не было, народ бежал на крик, который раздавался из кабинета: кто с лопатками, а кто с утюгами. Веста сорвалась с цепи и ошалело бегала за Эльбой вокруг флигеля.

— А ну, давай пеньки! — крикнул в мою сторону Шаров.

Мы с Сашком за пеньками кинулись. Один на другой ставим, Шарова подсаживаем, крыша поднялась над кабинетом, в небо голубое вскинулась шаровская голова, и громовые раскаты понеслись по Новому Свету.

— Вредительство! — рычал Шаров в небо. — План государственный срывается! Мы не позволим никому народ обижать! Мы все сделаем, чтобы создать необходимые условия! Нет на свете такой силы, которая нас остановить может! Я приказываю — приготовить обед на пятьдесят душ, и чтобы через два часа звякали ложки! И компот на третье, и пусть меня судят потом, если это нарушение финансовой дисциплины.

Бурьяны легли на землю, лопухи сникли, полынь горячая прижалась к забору. Веста делала сотый круг, гоняясь за Эльбой, откуда у последней и силы взялись; селяне окружили флигель, носы в землю опустили, одна гордая голова Медновой непокорно спорила с шаровской яростностью:

— Хорошо, приказ пишите!

— Никаких приказов! Совесть — вот наш главный приказ! Народ мобилизован весь, никто об отгулах даже не заикнулся, сил своих не жалеет, в гаражах по три человека живут, дети плачут! Нет, товарищи, не позволим мы издеваться над нами! Приведем в порядок все и к завтрашнему дню сдадим комиссии школу.

Только много лет спустя я узнал, что Шаров с Медновой был в тайном сговоре и все шаровские распекания были всего лишь игрой для нас, для прочих. Эта игра, авторитарная по своей сути, настежь распахивала Шарову двери: открывалась возможность уничтожать всех, кто станет на его пути. Эта игра выплескивала особую авторитарную энергию, которая разобщала нас, приглушая в каждом здравый смысл.