Читаем без скачивания Колосс Маруссийский - Генри Миллер

Человек, который уловил дух вечности, повсюду присутствующий в Греции, и вместил его в свои стихи, — это Георгос Сефериадис, пишущий под псевдонимом Сеферис. Я знаком с его поэзией только по переводам, но даже если бы я никогда не читал его стихов, все равно сказал бы, что этому человеку судьбою назначено нести огонь. Сефериадис — самый больший азиат из всех греков, каких я встречал; он родом из Смирны, но много лет жил за границей. Это томный, вкрадчивый человек, полный жизни и способный проявить удивительные силу и ловкость. Он — третейский судья, умеющий примирить один образ мысли и жизни с другим, противоположным. Он сыплет бесчисленными вопросами на уйме языков; он интересуется всеми формами культурного выражения, пробует себя в абстракции, вбирает все подлинное и плодотворное, что дали все эпохи. Он страстно любит родину, свой народ — не как узколобый шовинист, а как человек, терпеливо открывавший ее для себя в годы пребывания вдали от нее. Страстная любовь к родине — отличительная черта грека интеллектуала, живущего за границей. В других людях она выглядит, на мой взгляд, отвратительно, но у грека она, я считаю, оправданна, и не только оправданна, но еще и волнует, вдохновляет. Помню день, когда мы с Сефериадисом отправились взглянуть на участок, где он хотел построить себе бунгало. Участок ничем особым не выделялся — даже, я бы сказал, слегка смахивал на пустырь. Во всяком случае, на первый взгляд. Однако Сефериадис не дал шанса моему первому беглому впечатлению утвердиться; оно съеживалось, как медуза под разрядами электрического тока, по мере того как он водил меня по участку, слагая поэмы травам, цветам, кустам, скалам, глине, склонам, откосам, бухтам, заливам и прочая, и прочая. Все, на что падал его взгляд, все это была Греция, какой он не знал, пока не покинул свою страну. Он мог взглянуть на мыс и прочесть в нем историю мидийцев, персов, дорийцев, минойцев или обитателей Атлантиды. Еще он мог прочесть в нем фрагменты поэмы, которую мысленно дописывал на обратном пути домой, одновременно задавая разные каверзные вопросы о Новом Свете. Его привлекал Сивиллин характер всего, на что падал его взгляд. Он умел видеть вперед и назад, заставлять предмет, о котором задумывался, поворачиваться и показывать все свои многообразные грани. Говоря о вещи, человеке или происшествии, он будто облизывал его, пробовал на вкус. Порой он напоминал мне ослепленного любовью и экстазом дикого кабана, который сломал клыки, яростно атакуя соперника. В голосе его слышалась обида, словно предмет его страсти — его любимая Греция ненароком и неуклюже исказила пронзительный его вой. Сладкозвучного азиатского соловья не раз и не два заставлял умолкнуть неожиданный удар грома; его стихи все больше и больше уподоблялись самоцветному камню, становясь компактнее, сжатее, искрометнее и откровеннее. Его природная гибкость отвечала космическим законам криволинейности и завершенности. Он перестал двигаться в разных направлениях: его строфы совершали круговое движение объятия. Он достиг зрелости всеобщего поэта — страстно пустив корни в почву своего народа. Всюду, где сегодня существует живое греческое искусство, в основе его — этот Антеев жест, эта страстная любовь, которая перетекает от сердца к ступням и побуждает к росту сильные корни, превращающие тело в древо неотразимой красоты. Культурное превращение подтверждается физическим свидетельством — масштабными мелиоративными работами, ведущимися по всей стране. Турки в своем жгучем желании довести греков до окончательного обнищания превратили землю в пустыню и кладбище; греки, с момента освобождения, прилагали огромные усилия, чтобы озеленить землю. Козел отныне становится национальным врагом. Со временем он будет изгнан, как был изгнан турок. Он — символ нищеты и бессилия. «Деревьев, больше деревьев!» — слышится крик. Дерево — это вода, корм для скота, сам скот, плоды; дерево — это тень, отдохновение, песня, это поэты, художники, законодатели, мечтатели. Сегодня Греция, некогда голая и бесплодная, — единственный рай в Европе. Когда возродят ее былое зеленое великолепие, она превратится в нечто, превосходящее воображение сегодняшнего человека. Все может произойти, когда в этом благословенном месте закипит новая жизнь. Возрожденная Греция способна совершенно переменить судьбу всей Европы. Греции не нужны археологи — ей нужны лесоводы. Зеленеющая Греция может вселить надежду в мир, чья сердцевина поражена гнилью.

Наши с Сефериадисом разговоры, собственно, начались еще в Амаруссионе, на высокой веранде; подхватив меня под руку, он расхаживал со мной в сгущающихся сумерках взад и вперед и говорил. Всякий раз, как я приходил, он спешил навстречу с распахнутой душой и окутывал мою руку теплом ее и нежностью. Если мы встречались в комнатах, происходило то же самое: он раскрывал все двери и окна своего сердца. Обыкновенно он надевал шляпу и провожал меня до отеля; это был не просто жест вежливости, а проявление дружбы, демонстрация прочной любви. Сефериадис и все мои греческие друзья запомнятся мне этим качеством, столь редко встречающимся сегодня между людьми. Запомнятся мне его сестра Джин и другие греческие женщины, с которыми я познакомился, — своей царственностью. Такое едва ли увидишь в современных женщинах. Подобно сердечности мужчин, это свойство, которым все греческие женщины обладают в большей или меньшей степени, соответствует, или, может, лучше сказать, сродни Божественному свету. Нужно быть жабой, змеей или слизнем, чтобы остаться равнодушным к этому сиянию, которое исходит от человеческого сердца, как от Небес. В каком бы уголке Греции ты ни оказался, всюду люди раскрываются подобно цветам. Скептики скажут, что это оттого, что Греция — маленькая страна, что греки рады приезжим. Я не верю этому. Я побывал в нескольких маленьких странах, которые оставили у меня совершенно противоположное впечатление. И, как я уже говорил, Греция не маленькая — она поразительно огромна. Ни одна страна, где я побывал, не показалась мне такой величественной. Милями тут ничего не измеришь. В определенном смысле, непостижимом для моих сограждан, Греция бесконечно больше Соединенных Штатов. Греция может поглотить Америку, а заодно Европу. Греция столь же мала, как Китай или Индия. Это мир несбыточной мечты. И сам грек — вновь — находится повсюду, как китаец. То, что есть в нем греческого, не стирается от бесконечного странствия. Он ни крупицы себя не оставляет, где бы ни был, не то что, например, американец. Когда грек уходит, после него остается пустота. После американца же остается груда мусора — шнурки, пуговицы с рубашки, бритвенные лезвия, канистры из-под бензина, баночки из-под вазелина и прочее. Китайские кули, как я где-то однажды написал, даже живут тем, что американцы выбрасывают за борт, когда корабль стоит в порту. Греческий бедняк ходит в обносках, которые перепадают ему от туристов со всего света; он настоящий интернационалист, не пренебрегающий ничем из того, что сделано человеческими руками, даже дырявыми бочками, от которых избавляется британский торговый флот. Пытаться внушить ему чувство национальной гордости или требовать, чтобы он стал шовинистом во имя процветания национальной промышленности, рыболовства и всего прочего, абсурдно. Какая разница ему, человеку, чье сердце наполнено светом, с чьего плеча одежду он носит или каков ее покрой и отвечает ли он требованию предвоенной моды? Я встречал греков в таком виде, что вообразить невозможно: соломенная шляпа 1900 года, бильярдная куртка с перламутровыми пуговицами, драная британская шинель, линялые рабочие штаны, сломанный зонтик, власяница, босые ноги, копна спутанных волос — так не вырядился бы и последний кафр, и все же, говорю вам откровенно и со всей ответственностью, я б тысячу раз предпочел быть греческим бедняком, чем американским миллионером. Помню старого надзирателя из форта в Навплионе. Двадцать лет он просидел в тюрьме этой крепости за убийство. Это был один из самых благородных людей, каких мне доводилось видеть. Его лицо положительно лучилось светом. На те крохи, на какие он пытался прожить, нельзя было прокормить собаку, одежда его превратилась в лохмотья, надежд на будущее — никаких. Он показал нам крохотный лоскуток земли, расчищенный им возле крепостного вала, где на будущий год собирался посадить горстку кукурузы. Если бы правительство прибавило цента три в день, ему легче было бы выжить. Он умолял, если есть у нас хоть какое влияние, поговорить с кем-нибудь из чиновников, замолвить за него словечко. Он не был ни озлоблен, ни подавлен, ни угнетен. Он убил человека в приступе ярости и отсидел за это двадцать лет; и сделал бы то же самое, сказал он, повторись та ситуация снова. Он не испытывал ни чувства раскаяния, ни чувства вины. Замечательный старик, крепкий как дуб, сердечный, беспечный. Только лишних три цента в день, и все было бы прекрасно. Это единственное, что его заботило. Я завидую ему. Если бы мне предстояло сделать выбор — быть президентом американской компании, выпускающей шины, или надзирателем в тюрьме старого форта в Навплионе, — я бы предпочел быть надзирателем, даже без добавочных трех центов. Я согласился бы и на двадцать лет тюрьмы в качестве условия этой выгодной сделки. Предпочел бы быть убийцей, имеющим чистую совесть, ходить в лохмотьях и ждать, когда поспеет кукуруза, нежели президентом преуспевающей промышленной корпорации в Америке. Ни у одного магната никогда не было столь кроткого и сияющего лица, как у этого несчастного грека. Конечно, стоит помнить и то, что грек убил только одного человека и сделал это в порыве праведного гнева, тогда как преуспевающий американский бизнесмен каждый день своей жизни убивает тысячи невинных мужчин, женщин и детей, пока спит. Здесь ни у кого не может быть чистой совести: каждый из нас часть одной машины смерти. Там убийца может поражать выражением благородства и святости, даже если он живет как собака.