Читаем без скачивания Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране - Игорь Голомшток

После ареста в 37-м директора музея на эту должность был назначен некто Новиков. По профессии он был маляр. Первое время он не выходил из директорского кабинета и оживлялся только тогда, когда в музее шел ремонт. Тогда он появлялся в залах и распоряжался насчет колеров, шпаклевки, покраски, других хитростей своей профессии. Потом он несколько осмелел и появился в библиотеке. “Почему все шкафы с книгами открыты?” — спросил тов. Новиков у испуганных сотрудников. Ему объяснили: ученые, мол, тут, специалисты, работают, читают… “Ну что ж, — сказал директор, — откройте один шкаф, а когда прочитают, откройте другой”.

И еще эпизод.

Ноябрь 1941 года. Назначен день эвакуации музейных собраний. Наши старушки, тогда молодые еще особы, снимают картины, демонтируют скульптурные группы, заколачивают ящики… Дело остается только за распоряжением директора. Но в назначенный день он не появляется. Не появляется он и на второй, и на третий день, после чего обнаруживается, что тов. Новиков уже эвакуирован как ценный кадр.

И еще запомнился мне рассказ о том, как в 1948-м году ликвидировался Государственный музей нового западного искусства. Инициатором ликвидации выступала Академия художеств СССР. Очевидно, ее руководство преследовало две цели: с одной стороны, уничтожить этот очаг буржуазного разложения в искусстве, а с другой, захватить для себя морозовский особняк на Кропоткинской, где размещался Музей, куда Академия и въехала сразу же после его ликвидации. Была назначена встреча члена Президиума ЦК Хрущева с руководством Академии. Узнав об этом, Виктор Никитович Лазарев — единственный из советских искусствоведов действительный член Академии Наук СССР, — помчался на встречу, чтобы объяснить нецелесообразность закрытия Музея. Он опоздал. Когда Лазарев пришел в музей, он увидел, что на парадной лестнице особняка президент Академии художеств Серов что-то говорит Хрущеву, показывая на огромное панно “Танец” Матисса, а Хрущев громко хохочет. Сделать были уже ничего нельзя.

Экспонаты ликвидированного музея были распределены между ГМИИ и Государственным Эрмитажем, и было дано указание составить списки всех экспонатов для продажи за границу. Виктор Никитович убеждал сотрудников музеев затягивать дело как можно дальше. И они тянули. После смерти Сталина продажа была отменена. Так крупнейшее собрание нового западного искусства (бывшие собрания Щукина и Морозова) были сохранены для России. Кроме одного экспоната.

Вскоре после войны в Москву с правительственным визитом приезжал крупный американский бизнесмен (имя его не помню). Когда его водили по залам музея нового западного искусства, Молотов снял со стены понравившуюся бизнесмену картину Ван Гога “Красное кафе” и вручил ее ему в качестве подарка. Сейчас эта картина украшает Филадельфийский музей (США).

* * *

Зарплаты у нас были самые мизерные, но я Бога молил, чтобы их не повысили: ходили слухи, что Музею собирались дать статус научно-исследовательского института с соответствующим повышением окладов. В таком случае сюда ринулась бы толпа бюрократов и карьеристов, и работать стало бы невозможно. А так в этот культурный отстойник собирался в основном народ приличный — молодые искусствоведы, преданные искусству и увлеченные своей работой.

Секретарем партийной организации Музея была Александра Андреевна Демская — заведующая архивом. Под ее эгидой находилась тогда переплетная мастерская — небольшая комната с ее единственным обитателем Левой Турчинским. Леве со всей Москвы приносили для переплета книги и рукописи, и его комната была полна нелегальщины. Здесь с пола до потолка громоздились кипы книг зарубежных издательств, комплекты эмигрантских журналов, раритеты дореволюционных изданий, а главное — самиздат. Самиздатскую литературу Лева охотно давал на короткие сроки своим друзьям для прочтения. У него я впервые прочитал машинописные тексты “Августа Четырнадцатого” Солженицына, “Николая Николаевича” Юза Алешковского, “Москву — Петушки” Венички Ерофеева и многое другое.

В Архиве у Демской хранились документы основателя Музея И.В. Цветаева и рукописи его дочери Марины. Нам удалось опубликовать в “Сборнике сообщений ГМИИ” статью Марины Цветаевой “Открытие музея”. Кажется, это была первая публикация ее работы после 20-х годов.

Не думаю, что будет преувеличением, если я скажу, что с конца 50-х годов музей превратился в один из немногих в Москве оазисов в душной атмосфере еще торжествующей культуры сталинского соцреализма, на страже которого прочно стояла Академия художеств СССР. Это было единственное место в столице, где можно было увидеть не только произведения великих мастеров прошлого, но и небольшой кусочек западного искусства конца ХIХ — начала ХХ века. Государственный музей нового западного искусства был ликвидирован еще в 1948 году, и все от импрессионизма и далее трактовалось тогда как признаки маразма и разложения западного буржуазного общества. Да и все классическое зарубежное искусство меркло перед завоеваниями великих русских мастеров: Крамской живописными качествами далеко превосходил Веласкеса, по сравнению с социальным пафосом картин Федотова или Перова Хогарт представлялся пустым болтуном, Босх, Грюневальд, Тернер своим отходом от реалистических принципов изображения служили черным силам реакции, и все развитие мирового искусства стимулировалось непримиримой борьбой прогрессивных и реакционных тенденций. Однако, что бы ни говорили идеологи от эстетики, в университете наши учителя волей или неволей прививали нам иное отношение к мировой художественной культуре. Да и материал говорил сам за себя. В экскурсиях мы на картинах Клода Моне, Сезанна, Ван Гога, раннего Пикассо старались доносить до сознания слушателей неортодоксальные взгляды на этот предмет.

Нам удалось убедить начальство в важности привлечения в музей молодежи и учреждения для этой цели Клуба юных искусствоведов для старшеклассников (сейчас КЮИ располагает при музее отдельным зданием с новейшим оборудованием и занятиями для всех возрастных групп школьников). В залах музея мы проводили уроки описания и анализа произведений, возили учеников по памятникам древнерусской архитектуры — в Новгород, Владимир, учили основам атрибуирования, т. е. определения по репродукции времени, школы и мастера данной картины.

На одном их таких занятий я, прикрывая рукой готические названия, показал репродукции из журнала “Искусство Третьего рейха” за 1938 год и предложил определить их авторов (кто-то обнаружил этот нацистский журнал в куче конфискованной из немецких библиотек и еще неразобранной литературы). Перед глазами старшеклассников проходили хорошо знакомые картины: мускулистые юноши, героические воины, рабочий энтузиазм в заводских цехах, всенародное процветание, единодушное одобрение… Задание показалось им несложным. Герасимов! Налбандян! Мухина! Томский! — наперебой выкрикивали они имена сталинских лауреатов. На одной их репродукций рабочая семья с благоговением внимала звукам нарисованного приемника.