Читаем без скачивания Какого года любовь - Уильямс Холли

Хотя бы Роуз всегда тут рядом. На каждом шагу: в пустынном, душераздирающе дорогом магазине в Йорке помогла выбрать платье, и этим утром, когда от волнения тряслись плечи и требовалось бесчисленно чашек чая, помогла это платье надеть. Круглое лицо Роуз было розовым и влажным, как пион под дождем, оттого, что весь день попеременно то сияло, то заливалось слезами.

– Ты лучше на себя посмотри! – Летти рассмеялась, заметив, что глаза подруги снова на мокром месте. – Честно, Роуз, я понятия не имела, что ты такая сентиментальная!

– Ну, конечно, а чего ты от меня ожидала? Я и так свадьбы страшно люблю, а тут ты, моя лучшая подруга, выходишь замуж за моего единственного бестолкового брата! Это просто… – Но удержать веселый свой тон на плаву ей не давалось, слова будто захлебывались соленой водой. – Это просто чудо какое‐то, видеть, что вы оба так влюблены.

Летти, растроганная тем, что растрогана Роуз, решила пропустить мимо ушей оттенок грусти в ее речах. Очевидно же, Роуз нравилось, когда они оба рядом, пусть даже постоянные разговоры про свадьбу болезненно напоминали о том, что у нее самой никого нет. Теперь же ей придется остаться тут, в вечной мерзлоте, рядом с Гарольдом и Амелией, в то время как они с Берти переедут в Лондон, и в один момент она утратит и подругу, и брата…

Но сейчас совсем было не время этими соображениями добавлять себе бурления в животе – впереди у нее венчание, и пора было выезжать. Роуз вручила Летти ее букетик и, когда они подошли к лестнице, приподняла подол ее платья. Там, внизу, стоял невестин отец, и глаза у него увлажнились, глядя на то, как она спускается по ступенькам.

Всю дорогу до церкви Эван не отпускал руку Летти. Они молча сидели на заднем сиденье большой черной машины, продвигавшейся медленно и плавно, словно по маслу. Летти знала, что в этом крепком пожатии сосредоточена вся любовь, которую отец не умел выразить вслух, но еще она знала, что только это ему осталось, чтобы удерживать контроль над событием, которое из‐под его контроля полностью вышло, и это не могло ее не терзать.

Решение устроить свадьбу на севере было принято с тем, чтобы прием состоялся в Фарли-холле и был оплачен Бринкхерстами. Прежде Летти рассчитывала, что венчаться будет в маленькой местной часовне, но теперь стало ясно, что разумней поступить по‐другому: в Фарли-холле красиво и полно места, и персонал под рукой, и сколько угодно средств для банкета, от запасов яиц, масла и сливок домашнего производства до денег на деликатесы, напитки и оркестр. Тоби, приезжая туда погостить, приставал к садовникам, расспрашивая о том, какими цветами он сможет украсить дом и церковь. Прибегнуть к таким благам выглядело разумным и целесообразным. Пока не пришло время посвятить в это дело ее родителей.

Эван и Ангарад притихли, опустив глаза на чисто вымытый пол своей кухни. Летти, ненавидя себя, бормотала что‐то о семейных традициях Бринкхерстов, как будто и впрямь считала, что те вправе возобладать над единственной традицией, известной ее маме и папе: семья невесты отдает ее и платит за удовольствие. И лишь когда Берти вмешался, принявшись плести затейливые вымыслы о древних аристократических ритуалах, родители скрепя сердце согласились, признали их выбор.

Итак, они будут обвенчаны в церкви в Нарсборо дряхлым, почтительным викарием – тем самым, что когда‐то крестил Берти и Роуз. Что было бы мило, хмыкнул Берти после того, как они вдвоем посетили священника за месяц до церемонии, кабы бы не то, что, при такой древности, его присутствие грозит превратить венчание в похороны, завершив тем самым жизненную триаду…

В готовности Берти венчаться у священника, уважения к которому он не питает, Летти виделась тень лицемерия, и это не могло ее не коробить. И тихонько, про себя, она злилась еще на то, что обеты придется произносить в здании, где – пусть это всего лишь провинциальная англиканская церковь, ничего особо изысканного, – было просторно, прохладно и полно нарядно одетых людей, о которых она понятия не имела, а Берти к ним, как правило, не испытывал никаких чувств, тогда как дома, в их милой часовенке, прихожане, которых она близко знала с рождения, все сидели впритык друг к другу, локтем не пошевельнуть.

Вера в Бога ввергала Берти в недоумение, и Летти видела, что религиозное чувство он норовит упростить, умалить, объяснить его осторожно любовью к соседям, ритуалам и пению – ужать до понятий, которые можно рационализировать, сведя высокое к человеческому. Чего он, похоже, не разумел, так это чувств, которые охватывали ее при общении с Богом: какая чудесная легкость возникала в теле, как размывались собственные границы, как сливалась она с чем‐то огромным, вечным, прекрасным. Разговоры о Боге Берти сбивали с толку, стесняли.

Прошу тебя, Боже, беззвучно прошептала Летти, пожалуйста, пусть сегодня все пройдет хорошо. Обычно она не пыталась с Ним договариваться – совсем не для этого Бог, в самом‐то деле, – но ее ужасало, что слишком много всего может пойти не так.

– Что ж, нам пора, Летти моя любимая.

Эван перевел на нее серьезный, суровый взгляд. Подставил ей свой локоть, показавшийся таким прочным и твердым, когда она положила на него ладошку, что она вцепилась в него как в свою единственную опору. Дверь в церковь распахнулась, и Эван, всей грудью вздохнув, повел ее по проходу – навстречу ее новой жизни. К ее новой семье.

Тут заиграл орган, слишком громко, на вкус Летти, и все разделенные проходом лица обернулись на них.

Последним, кто обернулся, был Берти. Ему хотелось сделать как‐нибудь так, чтобы этот момент принадлежал только ему. За те месяцы, пока они выясняли отношения с родными, договаривались насчет даты венчания, составляли списки гостей и продумывали ход торжества, само событие, свадьба, все больше стало напоминать публичное действо, разыгрываемое ради других.

Но ему не хотелось, чтобы это было так. Ему хотелось, чтобы свадьба значила что‐то и в их с Летти личном представлении друг о друге.

И вот она уже там. Медленно приближается, стройная, бледная и какая‐то словно отполированная, как статуя, гладко причесанная, в атласном платье, – и все же, когда они столкнулись глазами, между ними снова вспыхнула та самая искра, как тогда у камина в маленьком пабе, в Бреконе.

Мгновение во времени. Мгновение вне времени. Когда глаза говорят “я люблю тебя” посреди толпы, и никто их не слышит, только они двое.

И все волнение, терзавшее Берти, пока он ждал ее, глядя на то, как две половины церкви поглядывают одна на другую через проход с любопытством и настороженностью, куда‐то делось, исчезло. Дойти до этого момента оказалось куда как непросто; он дорого обошелся обеим семьям. Но он того стоил.

Затем время ускорилось, и церемония прошла чередой вспышек, которые он старался удержать, запечатлеть в памяти. Оглушительное “Я отдаю” Эвана на вопрос “Кто отдает эту женщину?”, от которого звякнули стекла витражей. Викарий запнулся, произнося “Перегрин”, ненавистное второе имя Берти, на что Летти иронически вскинула крутую темную бровь. Ее сторона заглушила его сторону, запев “Калон лан”, “Чистое сердце”, валлийский гимн, на котором Летти настаивала, хотя викарий этого не одобрил. Улыбка на лице Тоби, когда тот протянул им кольца. И холодная, гладкая тяжесть золотого обруча.

“Любить, почитать и повиноваться…”

“Пока смерть не разлучит нас…”

“Да”, – подумал Берти.

Кольцо скользнуло на ее палец так правильно и надежно, как ключ в замок.

“О боже”, – подумала Летти.

Но потом ее поцеловали, и это был Берти, ее Берти, а все остальное куда‐то делось. И когда она вышла из церкви в новую жизнь, колокола били, били и звенели в их честь.

Глава 8

Октябрь 1948 года

Летти застыла на кухне как вкопанная. В доме стоит тишина. Она никак не может решить, что сделать: выйти в сад, чтобы нарвать цветов, или подняться наверх, чтобы… чтобы что?

Замерла, завороженная тишиной. Только на деле это не тишина: этажом выше слышны шаги горничной Клары, та прибирает в спальне или библиотеке.