Читаем без скачивания Запах искусственной свежести - Алексей Козлачков

Заезжих штабных чинов – “животов”, “зрачков” (по батальонной терминологии) он потчевал “чем бог послал” – жалко, что ли, консервов и браги! – но дальше не церемонился: приехал за орденом, нет ничего проще – зарабатывай его в бою. Делал он это неожиданно и виртуозно, в свойственной ему манере агрессивной клоунады, ставя проверяющего офицера в безвыходное положение. На построении перед самой операцией Никольский призывал уже одетого в броню проверяющего, собравшегося ехать соглядатаем в большем или меньшем удобстве вместе с управлением батальона и “давать советы” по партполитработе, – и перед строем батальона нарочито громко – глотка была луженая – говорил: “Ну что, товарищ майор, у вас есть редкий случай показать силу партийного слова вот непосредственно нашим доблестным разведчикам, тем более у них пулеметчика убили… умеете обращаться с пулеметом?”. Как правило, офицер терялся от неожиданности и не решался противиться перед строем батальона. Приходилось ему зарабатывать орден “по-честному”. Был скандальный случай, когда один заезжий капитан, набравшись мужества, отказался идти в бой с пулеметом и разведкой, за что комбат подал на него рапорт командиру полка о трусости. Капитан оказался не простой, со связями в политотделе ВДВ, может, чей-то высокопоставленный отпрыск, в дивизию спустили нагоняй, и злоба на Никольского затаилась. Зато после двух-трех таких приемов поток “животов” почти иссяк, что высвободило комбату и всем нам огромное количество времени, сил и душевного здоровья. Проверки ведь очень изматывающие мероприятия.Теперь из штабных приезжали только самые отпетые, которые действительно хотели испытать войну на себе (попадались и такие извращения в штабах, не все ж были приспособленцами), либо, зная обычаи Никольского, к нам посылали в наказание с какой-нибудь фиктивной миссией проштрафившихся штабных чинов (“Ступайте, товарищ капитан, к Никольскому, он вам доверит душманский пулемет грудью закрыть”).

9.

Но главным афганским несчастьем было все же не начальство и даже не душманы, а жара, особенно на юге. Нам, аборигенам северных широт, не было способа привыкнуть к этому пеклу, хоть проживи в нем изрядно; эта сковородка мучила и изнуряла до конца службы. Прослуживши здесь год или чуть меньше, воин худел килограммов на десять-пятнадцать, научался терпеть и делать кое-какую профилактику; научался экономить воду и пить при случае впрок, не валиться в обморок при всяком перегреве и по возможности чаще проветривать в паху и подмышками, чтоб не образовалась потница, – довольно мучительная сыпь от обилия пота. Но не замечать жары, вовсе, отвлечься и не думать о ней, наверное, дано было только местным жителям, если это вообще возможно. Даже при полном дневном безделье, а просто лежании под навесом жара сильно изнуряла, и к закату солнца ты был совершенно измотан, даже не шевелясь. А мы ведь еще и воевали, и проводили бесконечные занятия и тренировки. Душманы уже погружались в послеобеденный сон, а русские солдаты продолжали трепать обмундирование об окрестные скалы. Легче всего понять это состояние организма, если представить себя, допустим, в не самой жаркой сауне – градусов 65-70, но без возможности выхода из нее на протяжении двенадцати-четырнадцати часов. Песок, оружие, техника, камни – все раскалено до того, что можно получить ожог, а навес дает лишь относительное облегчение, только защиту от прямых лучей, не уменьшая температуры воздуха вокруг, не уменьшая этого пышущего отовсюду жа€ра. Каждое движение дается с трудом и сопровождается обильным потоотделением, голова все время немного кружится, а если резко встать – мир может уплыть, – получается тепловой удар. Бывает, что разум и вовсе отказывает и – либо впадает лишь в некий ступор, почти бессознательное состояние плывущего перед глазами марева, либо действительность начинает восприниматься хаотическими обрывками, звуки и голоса то усиливаются, то утихают, и ты не можешь связать воедино отдельные впечатления происходящего. Тут главное что-нибудь в себя постоянно закидывать, – какую-то еду и воду. Но и это непросто. Сгущенка, выдаваемая на паек солдатам и офицерам и бывшая основной разменной монетой в Афганистане, – продукт замечательный, но она тянет за собой обильное питье, а воды всегда в обрез. Кроме сгущенки можно еще сосать леденцы, иногда комочек соли, иногда сигарету, иногда же можно пожевать листок растения, если уверен, что не умрешь. Но на это можно было рассчитывать, ведя операцию в какой-нибудь “зеленке”, густых тропических зарослях вокруг афганских рек, где чаще всего и скрывались душманы, а в абсолютно голых афганских горах ни о каком листочке уже не думали. Вообще солевой дефицит, образовавшийся от постоянного обильного потоистечения, порождал желание съесть того не знаю чего, – хотелось укусить собственный сапог или попробовать на вкус дерьмо, поскольку ясно было, что чего-то организму все же не хватало, но чего – не ясно.

За прибытием молодого пополнения в конце мая, за его выгрузкой из вертолетов в батальоне собирались понаблюдать, как за цирковым представлением. Стояли в панамах бывалые воины, отслужившие здесь полгода и больше – тонкие как осы, с загорелыми или, точнее, обугленными до блеска лицами, в белесом выгоревшем и запыленном обмундировании. Садились грузовые вертолеты, вздымалась мелкая афганская пыль, и солдаты, любознательные, как мартышки, отрывающие лапы кузнечику, придвигались поближе,пораскрыв в предвкушении зрелища рты. В следующую секунду открывалась аппарель и происходило самое веселое для батальонных старожилов событие: не ожидавшие резкого перехода из прохладного тела вертолета, летевшего из Кабула (где тоже было существенно прохладней), молодые солдаты, сделав шаг вперед, пятились и слегка приседали, будто их всех разом ударили тяжелым по голове. На лицах появлялась гримаса страдания, а то и отчаяния, – тут только они понимали, куда попали. Вот это невольное отшатывание при первых же шагах по земле нашего батальона, повторяющееся из раза в раз, неизменно вызывало громкий смех и зубоскальство. Молодые, непривычно дородные от союзных харчей, которыми их кормили в учебном подразделении, где они провели полгода, в обмундировании слишком густых, невыгоревших еще цветов, с искаженными лицами, на полусогнутых выскакивали из вертолетного брюха и строились невдалеке. По себе помню это первое впечатление навалившейся жары, пригнетающее к земле, как железная плита, заставляющее инстинктивно присесть и бежать в поисках укрытия, – я помню, я тоже инстинктивно побежал. Но на этой части земной поверхности не было укрытия от жары, бежать было некуда.