Читаем без скачивания Чистильщик - Дмитрий Соловьев

«Мать-перемать», – подумал Ковалев.

Выстрел прозвучал как-то обыденно-глухо, и толпа даже не шарахнулась, обтекая распластанное тело, как несколько непривычную, но опять же обыденную деталь пейзажа. Лишь через несколько секунд, когда под головой лежащего расползлась темно-красная лужица, завизжали женщины, отшатнулись прохожие, замаячили над толпой фуражки и кепи милиционеров.

Чистильщик свернул на Московский проспект и неторопливо зашагал по четной стороне к Фонтанке. Усмехнулся – руки, глубоко засунутые в карманы потертого и местами прожженного рабочего комбинезона, подрагивали. Он впервые совершил зачистку в общественном месте, стрелять пришлось через внутренний карман комбинезона и ограничился всего одной пулей.

Нырнув в один из темных, до одури провонявших кошачей и человеческой мочой подъездов, Чистильщик сноровисто скинул комбинезон, зашвырнул его под лестницу и вышел на свет божий уже в тонкой серо-синей джинсовой куртке и мешковатых штанах из той же серо-синей джинсы. Прогулялся по набережной до переулка Бойцова, сплавив по пути в подвернувшуюся урну тяжелый газетный сверток, в котором покоился непритязательный бедолага, ТТ, модификации 1951 года, и спокойно уселся в одолженный у приятеля серенький «БМВ» предпенсионного возраста.

Вырулил на Садовую, с нее – на Лермонтовский, на Декабристов прижался к тротуару и тщательно протер кисти рук тампоном, смоченным специальным растворителем, смывая с пальцев и ладоней буржуйский лак DHS-11, препятствующий оставлению «пальчиков» там, где их оставлять не нужно.

Звонок по сотовому заставил его притормозить на Старо-Петергофском проспекте. Чистильщик пожал плечами и поднес трубку к уху.

– Ты что, обалдел, кретин? – услышал он истошный вопль своего куратора, с которым редко удавалось переброситься более чем тремя словами в полгода.

– С кем имею?.. – невозмутимо отозвался Чистильщик. Трубка словно взорвалась.

– Не ломай комедию, придурок! – дальше посыпались непечатные эпитеты. – Всю фирму хочешь в унитаз спустить?

– А что, есть возможности?

– Хватит, – уже спокойней произнес куратор. – Встречаемся там же, где обычно, но немедленно, – и отключился.

Чистильщик удивленно поднял брови – обычно он встречался с куратором раз в год для наблюдения за его, Чистильщика, психикой и прохождения тестов. Внеочередная встреча на его памяти была лишь однажды, лет восемь назад, когда был отмечен массовый сьезд крыши у всего караула, включая начкара, на консервационных складах химических снарядов, и ситуация грозила выйти из-под контроля. Тогда Крысолов, придя из-под земли по канализационным и вентиляционным сетям, устранил угрозу, просто зачистив весь личный состав караула. Операция получила в анналах МО соответствующий гриф секретности, шефы надавили на свои многочисленные рычаги, и расследование было спущено на тормозах.

Через двадцать пять минут Чистильщик прогуливался по небольшому полуостровку, окруженному прудами, в лесопарке Александрино, точнее, в той его части, что располагалась на нечетной стороне проспекта Ветеранов. Чистильщик облокотился на перила мостика, переброшенного с острого мыса полуостровка на противоположный берег пруда, и закурил первую за этот день сигарку.

Когда-то на месте этой гравийной дороги, ставшей в последние несколько лет аллеей парка, находилась тихая Речная улочка, застроенная одно-двухэтажными домиками – остатки деревни Ульянка, стиснутые со всех сторон кварталами современных домов. В середине восьмидесятых жителей домов расселили, улицу снесли, лесопарк проредили и окультурили – раньше по нему было боязно пройти после наступления темноты, а сейчас на центральных аллеях даже фонари горят. Но улочка все равно напоминает о себе одичавшими яблоневыми садами. «Сик транзит глорпя мунди», – ухмыльнулся про себя Чистильщик, глубоко затягиваясь. Сам он когда-то жил неподалеку, когда не был ни Чистильщиком, ни Крысоловом, ни Михаилом Лужиным, ни Вадимом Ефимовым (черт, напомнила ему Мирдза об этом имени и о тех временах!).

Чистильщик нахмурился – он не смог вспомнить своего имени, которым его звали в детстве. А уж своих родителей он не помнил и подавно. Он помнил лишь то, что происходило с момента его пробуждения в больнице, в шесть лет, когда он переболел какой-то странной болезнью, приведшей в растерянность всех врачей, помнил уже лишь приемных родителей. Пять лет он прожил в этом райончике, а в одиннадцать, по окончании пятого класса, его перевели в какой-то закрытый интернат, где и сделали из него Чистильщика, Крысолова.

Даже своего лица он не имел – в течение каждых семи лет его лицо медленно изменялось почти до неузнаваемости. Приемные родители и куратор говорили, что это происходит из-за какой-то мутации его организма, которая позволяла ему видеть почти в полной темноте, в адском грохоте – различать каждый звук в отдельности. Изменялся цвет волос, обновлялись зубы, даже папиллярные узоры на подушечках пальцев – и лишь глаза оставались по-прежнему серо-водянистыми, бесцветными.

«Как Мирдза узнала меня? – подумал он. – Ведь близится завершение очередного семилетнего цикла, а она последний раз видела меня в его начале»

– Ты должен это знать.

Молодой, бритый наголо человек в желтоватой, напоминающей буддийское облачение тоге склонил голову.

– Да, Учитель.

– Центр нашего учения переносится пока сюда.

– Да, Учитель, это большая честь для нас.

– Вздор! Это не честь, это всего лишь временное отступление. И мы покараем тех, кто заставил нас сделать это.

Молодой человек еще ниже склонил голову:

– Как вы посчитаете нужным.

– Готовы ли твои воины-тени?

– Еще нет, Учитель, нам осталось лишь несколько занятий.

– Когда?!

– Летом. В середине лета, Учитель, когда их не будут ждать.

Ответом был довольный смех.

Куратор подошел со стороны улицы Лени Голикова, и Крысолов долго наблюдал за ним, как он, прихрамывал, торопится, почти бежит вдоль пруда к мостику. Сам он по-прежнему стоял, облокотившись на перила, покуривал вторую сигарку. «А ведь он постарел за те восемь месяцев, что я его не видел, – подумал Крысолов, глядя на смешную подпрыгивающую походку куратора. – Постарел, однако! Но при этом совершенно не изменился, как и за все те двенадцать лет, чю я его знаю. Разве что хромать стал больше. Значит, он не аномал. Они так быстро – враз – не стареют». В который раз у него мелькнула мысль-догадка, что в их сообществе аномалов раз-два и обчелся; по крайней мере – в руководстве.

Куратор уже забирался, пыхтя, по горбатому мостику к его середине.

– Какие наши годы, Николай Николаич, – с насмешкой негромко поприветствовал его Крысолов. И прищурился. Одышка и багровость лица были вызваны скорее не прогулкой в рысьем темпе, а плохо сдерживаемым гневом.

– Ты что себе позволяешь, сукин сын?! – яростно засипел в лицо Крысолова куратор. – Ублюдок, ты думаешь, что ты делаешь?!

Крысолов отступил на полшага, чтобы брызги слюны изо рта куратора не летели ему в лицо, а потом сделал то, на что раньше никогда бы не решился, – жестко ткнул Ник-Никыча указательным и средним пальцами под ребра, в диафрагму. Куратор умолк и побагровел еще больше, но на сей раз – от удушья. Крысолов зашел к нему сбоку и резко надавил ладонями одновременно на грудь и спину. Куратор судорожно, с сипением втянул в себя прохладный вечерний воздух.

– Отдышись, Ник-Никыч, успокойся, – почти ласково сказал ему Крысолов. – Успокоишься – поговорим.

Куратор несколько раз глубоко вдохнул, и лицо его начало принимать нормальную окраску.

– Ты что себе позволяешь? – начал он в прежнем тоне, но чувствовалось – перегорел, прежний запал иссяк. Крысолов поднял брови.

– Да я ижмо о тебе, Ник-Никыч, и беспокоился. Больно уж чело твое ясное апоплексического цвета было. Не мог же я отцу-благодетелю, куратору родному, вот так вот дать концы откинуть. А спорить с тобой – сам помнишь – никогда не решался, шибко ты всегда категоричен был. Да и есть.

– Слишком ты какой-то спокойный и ироничный, – процедил куратор. Крысолов развел руками.

– Каким сделали. Пойдем, присядем

– Значит, говоришь, здесь? – прищурился Крысолов, затягиваясь тонкой сигаркой. Квартира ему нравилась, но об этом он предпочел промолчать.

– Здесь, – кивнул связник – немногословный латыш средних лет, говоривший по-русски с типичным прононсом коренного москвича. Это заинтересовало Крысолова, но задавать лишних вопросов он не стал – эта деталь не имела отношения к делу.