Читаем без скачивания Руны Вещего Олега - Валентин Гнатюк

– И разверзнете души ваши, очистившись от скверны языческой, – речитативом продолжал Иллар, – приступив к свету великому, свету истинной веры Христовой, да снизойдёт на вас благодать Господня, и да пребудете вы с ней ныне, и во всяк час, ибо Христос, Сын Божий, искупил все грехи ваши…

Греческие воины всё больше подпадали под влияние вдохновенных речей пастыря, даже те, кто не понимал славянской речи.

Воодушевлённый молчанием русов, Иллар принялся ходить по их рядам, понуро выстроившимся вокруг Священного Древа, осенять крестным знамением и брызгать водой из специальной серебряной ендовы, которую нёс помощник. Русы покорно терпели чудачества греческого проповедника, надеясь, что, может быть, этими непонятными действами всё и закончится и их наконец оставят в покое. Но зря они так думали.

– Так порушим же, дети мои, возлюбленные Богом нашим Иисусом Христом, – вскричал проповедник, принимая из рук старшего телохранителя приготовленный заранее топор, – сие древо и сии камни, как символ языческой скверны, которое по невежеству называли вы ранее богом своим и которому посвящали молитвы свои!

В наступившей полной тишине, когда даже птицы, населявшие огромную крону древа, замолкли в ожидании беды, шагнул к могучему стволу бледноликий священник и ударил по живому раз, другой, третий. Крепкое древо, как добре натянутая струна, отозвалось на каждый удар топора едва заметной дрожью, которая разбежалась тревогой по корням и ветвям и погасла частью в сырой земле, а частью в небесном своде, где лопотала бесчисленная листва. Как и чем ответят на сию дрожь земля и небо?

Бум-бум-бум – негромким набатом звучали удары. Тридцать три раза, по числу лет своего кумира Христа, поднимал дрожащей рукою тяжёлый для него топор философ Иллар и опускал в морщинистую кору Священного Древа. Острое железо повредило тёмную бугристую кожу, под которой показалась светлая и влажная плоть. Обессиленный, философ хотел передать топор кому-нибудь из просветлившихся тавроскифов, но никто из них не принял орудие. Наступило неловкое молчание. Один из охоронцев Иллара сделал знак друнгарию, и воины, подходя по одному, принялись наносить сильные рубящие удары в основание могучего ствола, посылая мерные сигналы смерти.

– Беда, великая беда станется, – прошептал одними побелевшими губами дед Щука и обессиленно опустился на землю, ощущая от неё каждый новый удар топора.

Потом воины подходили уже не по одному. Забрав у русов топоры, которые те так и не решились пустить в дело, греки кромсали неподатливое древо с разных сторон, попирая ногами, обутыми в воинские сандалии, груды дубовой коры и щепы.

Первой пала вишня. Уже полностью был перерублен её ствол, но крепкие объятия ветвей могучего дуба не давали упасть любимой, они до последнего были верны друг другу и принимали смерть вместе, не разделяя переплетённых ветвей. Даже мужи и старейшины, глядя на гибель деревьев, плакали, не говоря о жёнах и вторящих им младенцах. Только люди из иного мира, видящие в деревьях лишь дрова для растопки или будущие стропила для поддержания тяжёлой черепицы на богатых греческих домах, всё более распалялись из-за неподатливой твёрдости великана и его упорного нежелания пасть к ногам победителей.

Второй десяток воинов занялся уничтожением каменного святилища Хорса, бывшего одновременно солнечным календарём, с неведомо каких времён указующим наступление летнего солнцестояния. Единственное, что смогли сделать воины, – это расшатать и повергнуть менгир – перст Бога.

Не удалось грекам за день срубить дерево. Раззадоренный, друнгарий повелел воинам не останавливаться и продолжать рубить ночью, при свете факелов. Никто из людей не расходился, все словно были парализованы неслыханным святотатством и невозможностью повлиять на сие неотвратимое злодеяние.

Когда утром взошло солнце, Дуб ещё стоял, встречая новый и последний за свою тысячелетнюю жизнь светлый день. Только привычного щебета и пересвиста птиц не было слышно ни в зелёной кроне великана, ни на деревьях вокруг. Животные и птицы, внемля стону низвергаемого исполина и боли, заполоняющей все близлежащие пространства, покинули место смерти. Вот искромсанный ствол истончился до своего предела, внутри что-то громко хрустнуло, дуб вздрогнул и медленно покачнулся. Люди бросились врассыпную. Гулко, с хрустом рвущихся членов, рухнул наземь Священный Дуб, прикрыв собой тонконогую вишню. Казалось, вся долина вздрогнула и твердь земная поколебалась от этого могучего удара. И все вдруг разом узрели над собой не голубое небо, каким оно было с утра, а тёмные клубящиеся тучи, будто стекавшиеся со всех сторон в лишившуюся защиты долину.

Греки боязливо закрестились, пугаясь надвигающейся грозы, и по команде друнгария поспешили покинуть место недолгой своей дислокации. А небо уже роняло первые крупные слёзы на их железные шеломы, кольчуги и лорики. Раскаты небесного гнева всё приближались, заставляя воинов снимать свои шлемы с гребнями, которые прежде всего может поразить молния. И только философ Иллар, опьянённый победой над Дубом, взобравшись на ствол и подняв руки горе, восторженно восклицал, что гроза – это божий знак ниспровержения языческого Перуна и воцарения на этой земле власти Иисуса Христа!

В тот же день Иллар с отрядом покинул селение. Ему предстояла ещё более трудная задача: поездка в Итиль и философский спор о вере с иудейскими раввинами и сарацинскими муллами.

Когда греческий философ и мусульманский кадий удалились, в помещении дворца остались несколько бородатых раввинов, одетых, несмотря на жару, в перепоясанные халаты и шапки.

– Рабби, как тебе удалось так быстро убедить христианина и магометанина признать преимущество иудейской веры? – с удивлением и восхищением спросил один из них, обращаясь к старшему. – Ведь ещё вчера каждый горячо отстаивал только свою точку зрения…

Иудейский первосвященник, прибывший в Итиль специально для словесного поединка с христианскими и мусульманскими философами, загадочно улыбнулся.

– Всё очень просто, братья. Я посоветовал мудрейшему Кагану нашему поговорить наедине с греческим философом и задать ему такой вопрос: твоя вера хороша, но если бы тебе пришлось выбирать между исламом и иудаизмом, что бы он выбрал, какая вера, на его взгляд, лучше? Греческий философ ответил, что выбрал бы иудаизм, потому что у исмаильтян нет ни субботы, ни праздников, ни заповедей, ни законов; они едят всякую мерзость – мясо верблюдов и лошадей, мясо собак и всяких пресмыкающихся. Тогда я посоветовал Кагану поговорить наедине с аль кади, представлявшим ислам, и попросить его сказать по правде, если взять веру христиан и иудейскую веру, то которая из них ему кажется лучшей? Аль кади отвечал Кагану: «Иудейская вера – это истинная вера, а вера христиан не настоящая, они едят свиней и всякую нечисть и поклоняются творениям рук своих».

А сегодня премудрый Каган наш Захария – да сохранит его Творец – задал им прилюдно этот же вопрос. И они вынуждены были повторить свой ответ. И тогда Каган сказал: «Если так, то вы собственными устами вашими признали, что вера Израиля наиболее почтенна, и потому я уже выбрал её, как веру Авраама, по милосердию Божию, силой Всевышнего. Если Господь будет мне помощником, то имущество, серебро и золото, о котором вы сказали мне, мой Бог, на которого я уповаю и к защите и покровительству которого прибегаю, доставит мне без хлопот. А вы идите с миром в вашу страну».

– Воистину велик твой разум, рабби. Особенно радостно видеть поражение посланника Эдома, философа Константина.

– Хороший слуга нашего дела, умный и, главное, убеждённый, – проговорил иудейский первосвященник.

– Рабби, прости, но это же христианин, именно христианский Константинополь, чтобы ослабить Хазарию, науськивает на нас иные народы! Он только что так горячо спорил с нами, пытался поколебать нашу веру, он наш противник, опасный противник, владеющий нашим языком и знающий наши Писания – Тору, Танах и Талмуд. Доверенные люди утверждают, что это лучший из учеников патриарха Фотия, самого умного, просвещённого, а потому наиболее опасного для нас из всех патриархов Константинополя! – с недоумением и даже некоторой долей возмущения произнёс один из раввинов.

– Нет, Иоахим, это он так думает и ты, я вижу, тоже, на самом деле всё совсем не так. – Первосвященник привычным движением медленно огладил редкую седую бороду и произнёс так же неспешно, негромко, но внушительно, понимая, что каждое его слово жадно ловят ведущие раввины Хазарии: – Этот замечательный молодой человек, как и его патриарх, они в самом деле полагают, что проводят в жизнь новую веру, истово служат ей и борются за неё, они продвигают её по миру, искренне считая своей.

Раввины внимательно слушали, стараясь уловить, к чему ведёт их мудрый старший собрат.