Читаем без скачивания Тропы Алтая - Сергей Залыгин

В школе так не бывало. Там привыкли к тому, что Рита Плонская — не как все. И Рита по-прежнему не хотела подчиняться никому, а всем — тем более. И не понимала — если человек способный, красивый, не как все и в отличие от всех, — почему он должен быть как псе? Ведь ум, красота, еще что-то, присутствие чего она всегда и во сне и наяву чувствовала в себе, — для чего-то ей были даны? Для чего? Чтобы отличаться от всех, не быть как все!

И в то же время помимо воли тянулась ко всем, все нужны были ей как воздух: ведь покорять кого-то одного ей нужно было даже не для себя, а для всех, чтобы все это видели!

Наконец, «все» поразили ее своей необычайной, еще незнакомой ей прежде силой, какой-то только «всем» принадлежавшей правдой — незримой, но очевидной и могущественной. А ее всегда непостижимо влекло к себе все, что было сильным.

Никто из ребят не сказал бы ей один на один того, что говорил на собрании, никто! Каждый побоялся бы это сделать — от каждого из них она могла бы в любой момент попросту уйти, встать и уйти, и не молча, а сначала сказав какие-то обдуманно оскорбительные слова. Никто не избежал бы самой обыкновенной ссоры с ней.

Но перед «всеми» она не могла ничего — сидела и слушала, что про нее говорят, не могла поссориться с ними. Раньше «все» были для нее множеством «одних» — только и всего. И потому, что она никогда не уступала «одному», не чувствуя превосходства «одного» над собой, она не понимала уступок «всем».

Теперь она столько же ненавидела всех, кто прорабатывал, сколько преклонялась перед их могуществом.

Как в детстве, когда она и ненавидела взрослых, и обоготворяла их.

Она забросила занятия, и ее исключили со второго курса. Через тетушку устроилась на биологический факультет университета. На факультете учились одни девушки.

В экспедиции Рита была впервые.

Холодные ночи в палатке, переходы, ненастья и другие тяготы походной жизни скорее даже привлекали ее, чем пугали: она была не из трусливых. Боялась другого — оказаться с людьми, среди которых некого будет покорять и некому будет удивляться тому, как она покоряет.

Первые дни принесли ей прямо-таки счастье — Онежка с одного взгляда стала ей подчиняться.

Потом Онежка ее разочаровала: Рита заметила, что так же легко, так же охотно и непринужденно, как ей, Онежка подчинялась всем, для каждого готова была что-то сделать, на всех смотрела с обожанием. Нужно было отобрать ее у всех. Нужно было!

Чем дальше, тем больше Рита убеждалась, что своей обыкновенностью, простотой, глазами, лицом — Онежка выражала «всех».

В горном институте, в 234-й академической группе, кроме нее, были еще три девушки, и теперь ей казалось, будто все три чем-то были очень похожи на Онежку, а Онежка — на них. Всех трех, ничем не приметных — ни красотой, ни голосом, ни способностями, ребята, когда прорабатывали Риту Плонскую, ставили ей в пример: какие они простые, какие обыкновенные, хорошие и товарищеские.

И теперь ей казалось, что, покорив Онежку, она подружится с ней, как ни с кем другим в своей жизни. А потом — доверится ей, и это будет ее союзом со «всеми».

Давно-давно жила в Рите тайная мечта — изменить самой себе, стать хотя бы ненадолго такой же, как «все», испытать, что это значит.

Она мечтала о том, как, подружившись, будут они лежать в палатке тесно-тесно друг к другу, чувствовать тепло друг друга и как будет она шептать: «Онежка, милая, я не могу, я не хочу быть такой, как все! И я не могу быть такой, какая есть!» И плакать будет… А потом долго еще — ночью, утром, на другой день — будет ощущать всю сладость отступничества перед самой собой. Только один раз она это сделает, и только одна Онежка будет об этом знать. А больше никто и ни-где — ни дома, ни в горном институте, ни в университете.

Если нужно будет, она и сама перестанет об этом знать, забудет, и все.

Проходили минуты нежности…

«Боже мой! — восклицала Рита про себя. — Какие волосы у Онежки?! Какие жесткие! Какого некрасивого, грубого войлочного цвета! Нет и не может быть такой прически, которая придала бы им хоть какую-нибудь привлекательность! Что же со мной происходит, если я хочу дружбы этой девчонки, хочу ее участия, хочу плакать перед ней?! Все, что когда-нибудь и хоть сколько-нибудь привлекало меня, — все было красивым. А это? Хотя бы ножки у нее были красивыми, хотя бы ножкам можно было позавидовать! Но ведь у нее не ножки — бутылочки!»

Без зависти, пусть даже без самой ничтожной зависти, Рита не знала ни уважения к людям, ни любви к ним. Спустя же некоторое время она снова говорила себе: «Должно быть, это хорошо, что Онежка такая обыкновенная! Должно быть, такая она и нужна мне!»

Но еще прежде, чем излить Онежке свою душу, пожаловаться ей на «всех» и в то же время хотя бы ненадолго самой стать как «все», Рита хотела поговорить с Онежкой об Андрее.

Обязательно!

Рита, как только увидела Андрея, сразу же поняла, что его она не в состоянии покорить. А этого было достаточно, чтобы его невзлюбить, чтобы испытывать при нем тягостное беспокойство и тревогу, чтобы искать союза и дружбы с теми, кто Андрея не любит.

В этом и состоял ее маленький план: обязательно подчинить себе Онежку, чтобы быть против Андрея не одной, а вдвоем.

Теперь ей казалось, что маленькая хитрость удалась — Онежка напугана какой-то несуществующей болезнью, покорна старшей подруге, и можно начинать…

День они провели на делянках, собирали шишки, подсчитывали число всходов на полянах и затененных площадках. Устали. Устали, а снова не спалось, снова они молча слушали ночную песню леса, доносившуюся с горных вершин… И тут Рита спросила:

— Послушай, Онежка, тебе нравится Андрюшка?

— Кто? — прошептала Онежка. — Кто? Повтори!

И она повторила:

— Андрюшка!

— Мне Андрюша нравится…

— А мне — нет!

— Почему?

— Не производит впечатления мужчины!

— Почему?

— Ну, дорогая моя, не знаю! Не производит, и все! Может, потому, что возится со своими травками, как девчонка. Ботаника — не мужская специальность!

— Какое же впечатление он производит?

— Никакого.

— Так может быть?

— Как?

— Чтобы человек не производил впечатления?

— Чаще всего! В нашей экспедиции никто не производит на меня никакого впечатления! А иногда — первое впечатление интересное, а потом — разочарование. Очень часто так.

— Почему?

— Онежка, дорогая! Странный вопрос и все один и тот же — «почему?». Детский! Ты этот вопрос задавала самой себе?

— Какой?

— «Почему?» — Рита почувствовала: она не владеет разговором и не овладевает Онежкой. Сказала сердито: — Милая, ты мало видела людей. А когда увидишь… Что ты увидишь? Все одинаковы, мало того — все требует, чтобы никто ничем не отличался, чтобы каждый был похож на всех! Чтобы человек не был особенным!

— Ты — особенная?..

— Может быть… Хотя бы тем, что хочу быть особенной… Разве так нельзя хотеть?

Рита совсем не предполагала говорить в этот раз о себе, но так случилось, что заговорила. Она собиралась только вместе с Онежкой «проработать» Андрюшу и с ней подружиться. О себе же — в другой раз. Теперь она предчувствовала что-то неожиданное. И в самом деле, Онежка спросила ее:

— А если ты особенная только тем, что ничего особенного не видишь в других?

Тут нельзя было ошибиться… И Рита не ответила.

Онежка снова спросила:

— Как же ты живешь с нами?

— С кем?

— Со всеми нами в экспедиции… С людьми?

— А что же я могу? Не жить?

Никак не могла поверить Рита, что, задумав покорить Онежку, сама оказалась поверженной. Она не могла себе представить, что так случилось с нею — Ритой Плонской, которая обладала чем-то необыкновенным. Его — это необыкновенное — нельзя было узнать, нельзя было увидеть, но так и должно быть: самое необыкновенное и должно быть невидимым. И не зная, что же это такое, чего нет и не может быть ни у кого, — она в него верила. Она «этому» радовалась, «этим» гордилась, и даже все, что было вокруг нее хорошо и что было плохо, — все «этим» оценивала, «этим» ощущала.

Видела очень красивую женщину, очень красивую, и завидовала ей, а потом успокаивала себя: «Но у нее же нет «этого»! Его нет ни у кого!»

Видела красивого мужчину или юношу, и между нею и этим человеком, потому что они оба были красивы, возникали как бы позывные — полуслова, полувзгляды. Она думала: «Вот такой мог бы распознать ее «это» и тотчас в нее влюбиться!»

Когда ее обижали, было обиднее, чем другим: тот, кто ее обижал, не хотел заметить в ней присутствие чего-то, чего в других не было, не было ни у кого, и тем самым наносил ей еще одну душевную рану.

Обижала кого-нибудь она — совесть ее начинала тревожить, она успокаивала себя: «Мне можно — у меня есть «это».

Сейчас, в палатке, когда ей очень грустно было и обидно, она как будто обиделась не за себя, а только за свое «это».