Читаем без скачивания Синдикат - Дина Рубина

Когда мы познакомились поближе, я многое поняла:

Абраша Ланской привык думать о смерти эпически-спокойно, и даже дружественно. В принципе, ему не нравилось – жить. Но, будучи обязательным и академическим человеком, он относился к жизни, как к профессиональному заданию, и – жил. Хотя с удовольствием прекратил бы это глупое занятие в любую минуту. Профессиональная научная сфера (античность) и некоторые традиции величественного, исполненного достоинства ухода из жизни древних предрасполагали профессора Абрама Зиновьевича Ланского к академическому взгляду на эту проблему.

Когда, бывало, в университет являлся какой-нибудь миллионер из горских евреев, в молодости купивший диплом филолога и в память об этом дипломе желавший вложить деньги в издание “кого-нибудь стоящего”, Абраша говорил ему:

– Советую вам обратить внимание на труды античных авторов... У них бесконечно много достоинств. Во-первых, имена эти проверены временем... Во-вторых, у них нет родственников... И в-третьих, они прекрасны хотя б уже тем, что давным-давно умерли...

Тут его голос обычно мечтательно зависал... лицо разглаживалось, глаза заволакивала нездешняя дымка.

Ну как такой человек мог просить чего бы то ни было у кого бы то ни было в этой земной жизни?

...А вот Миша Каценельсон, – философ, культуролог, парадоксалист, – наоборот, заваливал потенциальных спонсоров камнепадом речи. Устремив на собеседника белое чернобровое лицо боярина с длинными волосами, которые частым беглым жестом он откидывал со лба и заводил за уши, Миша цитировал справочники и энциклопедии, сыпал именами давно сгинувших третьестепенных деятелей забытых литературных и прочих сообществ... Минут через двадцать одуревший спонсор впадал в летаргическое состояние и ослабевал настолько, что просто был не в состоянии вытащить чековую книжку или расписаться на бланке...

Миша был эрудирован настолько, что меня в разговоре с ним брала оторопь на третьей минуте, я как-то сникала перед этой лавиной информации, как перед бесчисленными томами “Британики”. Вместе с тем Миша оказался вовсе не книжным червем, был азартен, боевит, постоянно с кем-то судился, причем сам себя защищал, – и вообще, жил с полным своим удовольствием.

Сережа Лохман, безумный библиофил, коллекционер, разыскатель и издатель редких книг – просто не умел высиживать свои просьбы в приемных богатых фондов. Не было у него ни капли терпения, вернее, времени не было совсем: он должен был мчаться в типографию, где запускали тираж очередной редкой книги. И пока спонсоры рассматривали его просьбу на поддержку проекта, он бежал закладывать в ломбард единственное фамильное кольцо жены или продавал квартиру, потому что книга должна была выйти в срок, установленный Сережей самому себе. Учитывая этот невозможный характер, я кричала – “Пригласи, пригласи, пригласи!!!” – едва Маша докладывала, что явился Лохман и очень торопится.

За всех этих затрепанных гениев отдувалась Норочка Брук – женщина ослепительная, светская львица, вдова знаменитого актера. Она надевала деловой, но элегантный костюм, и шла на прорыв, с очаровательной улыбкой выслушивая идиотские остроты председателей пузатых фондов, как бурлак, таща за собою всех этих ученых-не-от-ми-ра-сего, так что поначалу даже забывалось, что Нора и сама по себе профессор, автор книг по истории хазар, президент объединения преподавателей высших школ “Научный Форум” – и прочая, и прочая, и прочая...

...Рабочий день, как правило, начинался у меня с перебранки у бронированной проходной детского садика: Шая или Эдмон, стерегущие ворота нашей крепости, останавливали меня и осведомлялись – все ли в порядке, как прошла ночь, не заметила ли я чего странного или настораживающего, не получала ли звонков с угрозами, помню ли о приказе департамента Бдительности — не передвигаться самостоятельно по улицам Москвы и, наконец, когда переставлю я стол от окна, чтобы – не приведи Бог! – в случае чего меня не убили выстрелом в затылок?..

Затем пробег по коридорам детского сада наверх, в отсек, где занимал три комнатенки мой департамент Фенечек-Тусовок.

И вот я садилась за стол, включала компьютер, щелкала “мышкой” и с неизменным почтительным изумлением наблюдала, как возникает на экране потешная летучая мышь в фуражке почтальона, и в мой электронный короб сыплются и сыплются приглашения, воззвания, письма, депеши из Иерусалима, афиши разнообразных, отнюдь не всегда еврейских, организаций и прочая шелупонь, чепуха, чушь и ветошь:

рассылка материалов “Народного университета” Пожарского;

рассылка национальной русской партии Украины о притеснениях, творимых украинскими националистами;

рассылка Чеченского Союза борьбы с оккупацией;

рассылка Панславянского Союза борьбы с засильем американо-сионистского спрута;

приглашение от Гройса явиться на банкет, посвященный учреждению Фонда Объединенных Еврейских Конгрессов;

приказ по департаменту Кадровой политики об увольнении Анат Крачковски и немедленном ее отзыве в Иерусалим;

приказ по департаменту Кадровой политики о восстановлении Анат Крачковски в должности и продлении ее деятельности на три месяца, в связи с отсутствием достойной замены.

...Раскапывание завалов электронной почты прерывалось пулеметной очередью звонков. Я уворачивалась, как могла. Наконец поняла, что, не обучив своих ребят отчаянно и артистично врать, я буду погребена под лавиной посетителей, просителей, представителей и учредителей...

Весьма скоро мы выработали несколько нехитрых приемов.

Тот, на кого выходил очередной, жаждущий моей крови, проситель, аккуратно и вежливо говорил, на всякий случай: – Она на совещании, а кто ее спрашивает? Одну минутку, я выясню – сможет ли она отвлечься.

Затем, на цыпочках вкравшись в мой кабинет: – Там этот старикан, с проектом пирамиды-усыпальницы Рабина.

Или:

– ...помните, дама, которая новый гимн Израиля пишет?

Или:

– ...Лившиц, насчет генетической перелицовки палестинцев...

Я молча махала руками, хваталась за голову, закатывала глаза, и Костян или Маша, или Женя удалялись также на цыпочках:

– К сожалению, она на совещании у начальства по очень важному вопросу...

Но, бывало, меня заставали врасплох – когда по неосторожности я брала трубку сама.

Так напал на меня старикан, архитектор из Одессы.

Восьмидесятипятилетний могикан, – к моему изумлению, он продрался через колючую проволоку и минные поля нашей охраны и приволок несколько папок со своими проектами. Одна из них – огромная, из похожего на фанеру картона, долго не открывалась, он пыхтел, развязывал тесемки, попутно захлебываясь торопливыми объяснениями, кашляя, задыхаясь, впрыскивая в рот дозы ингалятора. Я, сама астматик, терпеливо и сострадательно все это пережидала.

Наконец, во всю ширь письменного стола передо мной распахнулся павильон ВДНХ, украшенный звездой Давида.

– Что это? – спросила я, имитируя неподдельный интерес.

– Проект Третьего Храма на горе Сион, – проговорил он гордо. – Ищу спонсора.

– Строить? – кротко спросила я, не веря ушам своим.

– Пока нет! Издать альбом.

Правильно, что евреи установили запрет на изображение, подумала я. Знали своих.

Затем он долго демонстрировал коллажи, которые настрогал в великом множестве. Иные я даже помню: лодка, вроде индейской пироги, в которой в затылочек друг другу сидят на веслах десять мужчин...

– Тур Хейердал на “Кон-Тики”? – поинтересовалась я.

Он пояснил, что это – аллегория: предводители десяти потерянных израилевых колен плывут, устремленные в неизвестное будущее...

– А их разве по воде гнали? – удивилась я. Он повторил невозмутимо:

– Это же аллегория...

На другом коллаже Главный раввин России Манфред Колотушкин и Главный раввин России Залман Козлоброд – смертельные враги в жизни – уходили, обнявшись, светлой дорогой к Храму, который стоял на горе Сион и сиял, как гигантская новогодняя елка. А там, наверху, раскрыв братские объятья, их ждал уже третий Главный раввин России, щадист Мотя Гармидер, которого ни тот ни другой, доведись им, не то что к Храму – к бане близко бы не подпустили...

Наконец, на третьем коллаже – Главный раввин России Залман Козлоброд крепко обнял, вернее, вцепился в каменные Скрижали завета. Создавалось впечатление, что он только что получил их в вечное пользование неподалеку от своего поместья в Лефортово и, – в отличие от Моисея, – боится нечаянно разбить...

Глава седьмая

“Себя как в зеркале я вижу”

...Просыпаясь часа в три ночи и маясь до утра, я изобретала генеральный путь собственной деятельности, будила мужа, советовалась с ним, ссорилась, отчаивалась, вдохновлялась... Мне хотелось придумать что-нибудь этакое, новенькое, чего еще не было в Синдикате...