Читаем без скачивания Пролог (сборник) - Эдуард Веркин

Грамотей улыбнулся, закрыл глаза.

– Знаешь ли ты, что такое море? – спросил он. – Они еще остались, далеко-далеко в сторону запада. Но если идти, то можно дойти. Это вода и соль. Много воды, много соли, и если войти в этот рассол, то почувствуешь, ты же знаток соли. Ты почувствуешь, как растворяешься в нем, как в книге…

Он вздохнул.

– Союз существует до сих пор? – спросил я.

– Союз? – переспросил грамотей. – Да. Кое-кто еще остался, некоторые еще живы…. раньше выполнялся план, я тебе говорил… надо было умножать количество Слова в этом мире, сочинять книги взамен старых, великие книги, они… они как соль, ты же солевар, ты знаешь. Для чего нужна соль?

– Для придания вкуса и отпугивания волков, – ответил я.

– Точно, – сказал грамотей. – Это ты очень точно сказал, для придания вкуса и отпугивания волков. Книги нужны для того же самого. Погода, вкус и волки… Без соли мир утратил бы цвет и его быстро разорвали бы звери. А мы хотели, чтобы мир стал прежним…

– Но мир как-то не восстановился, – отметил я. – Или это – восстановился?

– Ты прав, – кивнул грамотей. – Ты прав и остроумен, это редкие качества. Твой отец тоже был солеваром?

– Да. И отец, и дед. У нас все в семье варили соль, я знаю секреты…

– Достойная профессия. Мир так и не поднялся, тут ты прав, – сказал грамотей. – Падение было слишком глубоким, а мы переоценили свои силы… Слишком переоценили. Мы оказались слабы, не ловцы, совсем не ловцы…

– Понятно.

– Нет, тебе не понятно, чтобы понять это, надо потратить годы. Видишь ли, мир сдвигают лишь действительно великие книги… Знаешь, есть такая легенда, я расскажу…

Грамотей вернулся к столу, сел, накинул на плечи тулуп, а я хотел услышать легенду, но он почему-то так ее и не рассказал.

– У меня нет книги, – вдруг признался он. – Я ее начал, конечно, начал… У меня сложился сюжет, я проработал концепцию, у меня была сверхидея, я продумал образный строй персонажей, начал писать… но потом… Потом выяснилось, что я очень хорошо отписываю зубы.

– Это как?

Грамотей улыбнулся, у него самого зубы были не лучшего качества.

– Кто-то умеет хорошо смешить, кто-то заговаривать погоду или поднимать из глубины рыбу, а я зубы отписывал. Один раз отписал – заплатили, другой раз – еще лучше заплатили, ну, я и пошел по дорогам. Хорошо тогда жил, сытно, зубы-то у всех болят. А я приду в деревню, сяду в середине – и зазываю. Люди собираются, рассказывают про зубы и локтевые суставы, а я их отписываю. Тучные были времена, можно было за зуб получить целое яйцо…

Грамотей закрыл глаза, видимо, вспоминая. А я яиц вообще никогда, между прочим, не пробовал, слышал только, что они вкусные и питательные.

– А потом?

– А потом я устал. Потом стало получаться все хуже, и уже не каждый зуб я мог успокоить. Потом у меня стали распухать колени, а еще потом и пальцы. Знаешь, как тяжело сочинять, когда твои пальцы похожи на еловые шишки? Когда твои суставы грызет и выворачивает, словно их каждую секунду пилят и жгут…

Грамотей поглядел на пальцы.

– А еще постоянно хочется есть, – сказал он. – Я не заметил, как прошло время… Пока я лечил зубы и избавлял от мозолей землепашцев, минули годы. На моих глазах выросли новые леса и обмелели старые реки. Да-да, годы. И вот в один прекрасный день я вспомнил о книге и решил ее закончить. У меня имелись запасы, я сумел скопить кое-что за годы великого пустословия. Я пришел в одну деревню и купил баню на окраине, чтобы жить в ней и работать…

Я слушал.

– У меня было все, что нужно. Бумага, еда, чернила, покой. Я просидел в этой бане три года и так ничего и не написал. Всю почти бумагу извел, ослеп от лучин, поседел… Ничего не вышло. Книга так и не взлетела. Тогда я ее сжег.

– Книгу?

– Книга не получилась, я же говорю. Баню сжег. Книга… Книга, да…

Грамотей усмехнулся, вспоминая свое грамотейское прошлое.

– Знаешь, это все равно были самые счастливые годы в моей жизни, – сказал он. – Я каждое утро ходил к роднику, а в обед отдыхал под тремя березами. Вот так.

– А дальше?

– Дальше… Дальше хуже. Я решил пройти по старым местам, снова поотписывать зубы. Но зубы совсем перестали получаться, поэтому я теперь не отписывал, а подписывал. Знаешь, многие перед смертью хотят, чтобы на могильном камне имелось имя…

Я, как всегда, не понял. У нас безо всяких камней, ровная земля, чтобы волки ничего не подозревали.

– Это вы тут в невежестве погрязли, а в культурных местах любят, чтобы культурно было. Если человек умер и осталось от него, что хоронить, то не просто так его закапывают, а под именем. На доске вырезается, значит, имя, и эта доска втыкается в могилу. А те, кто побогаче, на камне имя хотят иметь. Вот я и писал.

– Надгробные надписи?

– Да. Людей всегда много мрет. И даже тот, кто прожил безымянным, после смерти хочет получить имя. Жил какой-нибудь Прыщ, или Чукля, или Протя, а как в могилу вступил, так сразу то Серафим, то Александр. Родственники особенно такое любят, чтобы не Протя, а Александр. Вот я этим и занимался. Удобно, и доход есть. Потом, конечно, побили.

– Кто? Мужики опять? Или другие грамотеи?

Грамотей рассмеялся:

– Не, не другие… Графоманы. Графоманы побили. Есть такие… Буквы знают, а в слова их составлять не способны. Читать ведь все равно никто не умеет, вот они и пользуются невежеством, лепят и лепят…

Грамотей хотел плюнуть, но сдержался, стал дальше рассказывать:

– Вот я на такого и нарвался. Он тоже могилы подписывал, только не по-человечески, а как придется. Людям говорит, что там написано «Аскольд Сапрыкин», а сам просто букв накидает, вот вроде как «Кваомджгм Вурадидш». Я его и уличил. А у него, графомана того, друзья были, такие же графоманы. Помню, хорошо меня тогда обломали…

Он поморщился и хрустнул шеей. Разговорился грамотей, к чему бы?

– Сказали, если еще на их территорию сунусь – и вовсе убьют. Вот и пришлось к вам на север подаваться. Хотелось еще немного пожить. Думал, пока буду переписывать погоду, будут кормить. А погода сам знаешь как, сегодня дождь, завтра солнце… Думал, проскочу… Но не повезло. Хотя, с другой стороны, зиму продержался. Так что я был прав отчасти.

Пришла матушка, грамотей замолчал и убрался в запечье. Проснулся Тощан, сначала кашлял, потом будил грамотея, требовал про выхухоль Виолетту, грамотей рассказывал про Виолетту.

Спал я в ту ночь беспокойно. По крыше тянула метель, подвывала в щели. Мне казалось, что это волки, хотя волков зимой не бывает, зимой они в норах. Я закутывался в тулуп и прижимался к трубе. В зиме мало хорошего, пожалуй, единственное, что мне в ней нравится, это вечера у трубы. За стеной стужа, мороз и ветер и тьма, а дома хорошо, тепло и можно дождаться, пока все уснут, спуститься с печи, достать чугунок и объесть спекшуюся по краям кашу. Летом комары и мать не томит кашу в печи, а просто заваривает крутым кипятком, в такой каше корочек не образуется.

А еще зимой можно копать дороги. В Высольках всегда выпадает много снега, так что выбираться из дома трудно. Но можно прокопать тропы. Это интересно, и время проходит быстрее, так что все копают. Тропы копают, а в гости не ходят, зимой все злые, никто друг друга видеть не хочет.

А можно плести корзины. У нас часто корзинными делами занимаются, летом заготавливают кору, зимой плетут. Лапти еще плетут, потом в Кологриве меняют. Но я не корзинщик, я солевар и плести не люблю.

Ложки вырезать еще можно, или матрешки, или баклуши, или фляги. Бочки. А вообще зима долгое время, и, если ее подгонять, она становится еще длиннее. Гораздо длиннее.

После того раза, ну, когда грамотей увидел, как я взял золотое перо, он на некоторое время перестал заниматься своими писчебумажными делами и проводил все время перед печкой. Он взял на себя обязанности истопника, и каждый день теперь топил печь, видимо, это не противоречило его грамотейским устоям. Сидел, смотрел на огонь, так что даже лицо от этого загорело.

Я все хотел его спросить про «А», но почему-то не спрашивал.

Зима тянулась, как всегда, долго и безнадежно скучно. Хвост не казался. У них, у Хвостовых, с валенками обстояли сложности, поэтому они ходили по очереди. В эту зиму до Хвоста очередь пока не доходила. Может, болел.

А в начале декабря грамотей очнулся от оцепенения и снова занялся своей писаниной. Но толком у него ничего не получалось, кажется. Он просиживал целые дни за столом, писал, писал в своих березовых тетрадках, однако потом, когда мы уже ложились спать, все написанное кидал в печку, я слышал, как трещала в ней береста.

Значит, точно не получалось.

В конце декабря, еще задолго до самой злой стужи, заболел Тощан.

Тощан болеет всегда, такой уж он уродился. В отца, отец, по рассказам матушки, тоже всегда болел. Вот и Тощан. Ошпаренная рассолом нога вроде поджила, гнить перестала и покрылось тоненькой гладкой кожей, в которую можно было смотреться почти как в воду. Тощан начал даже похаживать по избе и придумывать для грамотея разные каверзы, но только недолго это продлилось.