Читаем без скачивания Багратион - Сергей Голубов

— Як кiт наплакав, — говорили солдаты-украинцы.

Ничего! С сорока пятью тысячами можно смело идти на пятьдесят. Только бы развязать себе руки и ноги. Спешить!

Так рассуждал Багратион, сидя вечером в гостиной господского дома на фольварке Сапежино, в трех верстах по большой дороге от Старого Быхова. Он только что привел сюда свою армию из Бобруйска форсированным маршем по самому короткому тракту, чтобы заслонить французам путь на Оршу и Смоленск. Господский дом на фольварке был удобен. Олферьев велел растопить камин, в гостиной стало тепло и светло. Ах, как отраден огонек камина под домашней кровлей! Дверь распахнулась, и в гостиную быстрыми шагами вошел Платов. У него было сердитое лицо. От волнения тугие желваки бегали на скулах под коричневой кожей.

— С новостью, ваше сиятельство! — громко заговорил он еще с порога, взмахивая обеими руками и ударяя ими по длинным полам синего казачьего мундира. — Прямо скажу: министр у нас, конечно, головастый человек. А поди ж! То и дело приводит войско донское в огорчение и меня самого в размышление…

Платов выхватил из-за пазухи лист бумаги.

— Не угодно ли приказец министра, сейчас мною полученный, вашему сиятельству прочесть?

Это было предписание генерала Барклая, которым донскому атаману повелевалось незамедлительно выйти из-под команды Багратиона и. направиться со всеми казачьими полками к Витебску для включения в состав Первой армии. Платов сел на шелковое канапе, широко расставив ноги в мягких сапогах. Князь Петр Иванович крепко закусил зубами побелевшую нижнюю губу, держа Барклаево повеление в вытянутой руке на отлете. Он не кричал и не бранился, а просто молчал. Платов знал грозный смысл этого молчания. Оно означало высший градус гнева. За ним следовала страшная буря. Атаману стало не по себе, и он тихо сказал:

— Давно я служу, много видал, ведомо мне очень, каково за себя и за других пробиваться… Жизнь — бедовое дело… А так и не научился!

Он распахнул мундир и вытащил из-под сорочки засаленную ладанку на тонкой золотой цепочке.

— Вот — корешочки. Из сада моего новочеркасского, с Дона взятые…

В остром взгляде главнокомандующего сверкнуло изумление: «Не спятил ли атаман?» Внезапное соображение это отодвинуло гнев в сторону.

— На кой ляд корешки твои к этому делу?

— Заговорить надо было бы, — горестно воскликнул атаман, — уж чего перней! И на ум министру пакость такая не взбрела бы…

Багратион вздохнул. И с протяжным вздохом этим из груди его вылетел тягостно наполнявший ее гнев. Сердце его забилось свободней. Спазма, сжимавшая горло, разжалась. И он громко и весело захохотал.

— Эку гиль, душа, порешь! Заговорить… Ха-ха-ха! Колдун донской! Йа-ха-ха! Уморил, душа! Вовсе в прах уложил! Ха-ха-ха!

Он так заразительно смеялся, что и Платов, не выдержав, зафыркал.

— А коли не колдовать, то что ж нам взаправду с министром делать, а? Ты это скажи! Ах, он!.. Сам без оглядки бежит от Вильны… Меня с сорока пятью тысячами всероссийским спасителем произвел… И того ему мало! Теперь тебя отбирает. Ах, он!..

Багратион уже не сидел перед камином. Он бегал по гостиной так быстро, что фалды сюртука развевались около его колен, как флаги.

— Первое: не бывать тому! Эй, Олферьев! Адъютант вбежал.

— Садись, Алеша! Пиши, что говорить буду… «Атаману войска донского, господину генералу-от-кавалерии Платову. Поелику… Ввиду…» К черту, Алеша, и «поелику» и «ввиду»! Черкай их, пиши просто: «Предписываю вашему высокопревосходительству задержаться с войском донским при вверенной мне армии впредь до особого моего повеления!» Все! Выкуси, министр! Так! Слушай меня, атаман! Царь ни тебя, ни меня не любит. Слава наша не им подарена, — с бою взята. Такова наша слава, что не сладить с ней царю. Ты меня знаешь; сказал — свято. Берусь я соделать тебя Российской империи графом, ежели духом не упадешь, в пьянство не вдашься и с министром в стачку не влезешь. Верь! Будете графами — сам ты и сын твой Иван, а дочь Марфуша — графинюшкой. Только близ меня стой! Вместе и французам наложим, и министру поддадим… И тогда в благодарности царской я тебя с головы до ног выкупаю!

Платов кинулся к князю, чтобы обнять его. Из маленьких черных глаз атамана катились слезы. Пылкие слова без связи и последовательности срывались с губ.

— Не надо! Сперва дело сделаем! Тогда и спасибо скажешь! Теперь второе, Алеша! Пиши повеленье Раевскому: «Дабы предупредить находящиеся за Оршей французские войска выходом нашим на Смоленскую дорогу и занятием города Могилева, а также и для воспрепятствования движению их на Смоленск, чем ограждение центральных российских областей прямо достигается, повелеваю вам, господин генерал-лейтенант Раевский, со вверенным вам корпусом седьмым немедля предпринять диверсию по следующему плану. Имеете завтрашний день выступить к селу Дашковке, что от Могилева в двадцати верстах, а оттоль с частью корпуса вашего для усиленной рекогносцировки до самого города Могилева. Буде же окажется, что город французами занят, забрать язык и мне донести, в каком количестве французы тамо засели. Я сам с армией неотступно за вами спешу, и, при надобности, сикурс[26] полный вам обеспечен. С сим вместе атаману войска донского мною повелено отступать на Старый Быхов для сближения с вами. На случай неудачи наступления нашего у Нового Быхова мост наводится…» Но не предвижу я неудачи, а один лишь несомнительный успех. Пусть авангард Давустов уже в Могилеве. Что в нем? Тысчонок шесть… Много? Не выбьем, что ль? С богом! Прощай, душа атаман! Олферьев! На конь, друг, скачи сам к Раевскому с повелением! Живо!

Глава десятая

Ночь кончалась, светало. Никогда до сих пор приемная комната губернаторского дома в Могилеве не выглядела так странно, как в этот ранний предутренний час. Люди в генеральских и полковничьих мундирах лежали на столах и составленных в ряды стульях, многие — просто на полу. Шляры — под головами, вместо подушек. Плащи и шинели — взамен матрасов и одеял. Адъютанты неслышно проносились через комнату и, осторожно приоткрывая дверь, исчезали за ней. Так же таинственно возвращались они и назад, подобные бестелесным духам. В кабинете, за дверью, ярко горели свечи. Лысый человек лет сорока, с пухлыми щеками, горбатым носом и жестким взглядом темных глаз, сидел за столом, перебирая бумаги и раздраженно покрикивая на адъютантов. Маршал Даву, принц Экмюльский, был в самом скверном из тех настроений, которые делали службу под его начальством невыносимой. И оснований для такого настроения было сколько угодно.

Во-первых, когда король Жером застрял по непонятным причинам в Несвиже, а он, Даву, послал ему приказ о немедленном выступлении вдогонку за Багратионом, глупец Жером обиделся, сложил с себя командование и уехал из армии. Соскучился по трону! К счастью, император достаточно хорошо знает, как. тупоголов и бездарен его брат, как талантлив и верен Даву, чтобы не обратить внимание на детские претензии братца! Во-вторых, — и это гораздо важнее, — непрерывные ссоры Даву с Мюратом и Неем, дрязги и взаимные обвинения в конце концов привели к тому, что император довольно резко обругал принца Экмюльского за его последние промахи. Добились! Это верно, что Даву упустил Багратиона. Но он хотел бы видеть другого маршала, еще более отважного и решительного, чем он сам, который не потерял бы следов своего хитрого и предприимчивого врага на этих пустынных песчаных просторах дикой страны. Хотел бы видеть! Впрочем, стоило императору обмолвиться бранным словцом, как принц Экмюльский преодолел все затруднения, обогнал Багратиона и, захватив Могилев, стал на пути отступления Второй русской армии со всем своим корпусом. Интересно, кто из маршалов, упоенных страстями личного честолюбия и давно уже относящихся с эгоистическим равнодушием к выгодам своего повелителя, проделал бы такой курбет в доказательство беспредельной преданности и полного самоотречения? В-третьих… Но тут уже начиналась история сегодняшней ночи.

Вчера, к концу дня, Даву отправил в разведку шесть штабных офицеров. Он ожидал их возвращения вечером или в конце ночи и потому приказал всем дивизионным, бригадным и полковым командирам собраться к сумеркам в дежурной комнате губернаторского дома, рядом со своим кабинетом. И что же? Ни один из разведчиков не вернулся до сих пор! Может быть, Ней, или Мюрат, или безмозглый Жером ввиду этой непредвиденной задержки и распустили бы командиров по домам, чтобы дать им возможность отдохнуть и выспаться в постелях. Но не таков был Даву, принц Экмюльский! И вот, хотя сведений из разведки все еще не было, генералы и полковники валялись в приемной комнате, продолжая ожидать приказаний и не смея уйти. Даву не сомневался в том, что они клянут его за грубость и безжалостность. Пусть! Пусть клянут и валяются на полу… Даву не выскочка, как они, нет! Он — кавалерийский офицер из старой дворянской семьи, и не этим мужланам Дессе, Компану и другим судить о достоинствах и недостатках его военной системы. А что такое дисциплина, он знает получше их. Пусть же они шепчутся о его надменной суровости, чрезмерной раздражительности и взыскательности, — зато ни один из них не посмеет и заикнуться об этих вещах вслух. Несмотря на все сплетни и злорадные подсказки, императору известно, что у него нет маршалов дельнее и преданнее Даву. Итак, это хорошо, что генералы валяются на полу. Однако почему же до сих пор нет никого из разведки? Черт побери!..