Читаем без скачивания Круг замкнулся - Кнут Гамсун

Лолла, подавленная:

— Неужели ты не мог спастись оттуда бегством? Хорошо ли это — жить словно дикий зверь?

— Хорошо.

— В Канаде ты был такой активный и работящий.

— Да, но это уже давно прошло.

— Ты не считаешь, что активным быть хорошо?

— Бывают работящие и активные люди, — ответил он, — вот там у нас был фермер. Маленькая, жалкая ферма, сорок акров, но он был активный, ему хотелось чего-то достичь в жизни и заиметь восемьдесят акров. Как-то раз с его ручья донесся крик, мы с Анджелой пошли туда. Оказалось, что это фермер схватился со своим негром. Он хотел убить негра лопатой, потому что тот бездельничал. Но раз мы пришли, у негра появились свидетели, что это была необходимая оборона, и умереть пришлось фермеру.

— Какой ужас!

— Так стоит ли быть активным и лезть наверх? А вот мы с Анджелой не мечтали о восьмидесяти акрах, нам и так было хорошо.

— Ее звали Анджела?

— Да, красиво. Звучит как молитва. Она была католичка.

— И потом умерла? Она, верно, ждала ребенка?

— Это тоже. Но умерла она не от этого.

Лолла изо всех сил старалась держать себя по-матерински. Но изредка у нее все же вспыхивали глаза и раздувались ноздри. Пить и при этом не сходить с тормозов она не могла. Но он этого не знал и пришел к ней однажды с бутылкой вина. Кончилось все по-дурацки: она стала какая-то приставучая, хотела поцеловать ему руку да вдобавок распустила волосы. Мать сидела тут же и что-то бормотала про свое житье-бытье, муж-де у нее сейчас на Азорских островах. Абель поспешил уйти и никогда больше не потчевал Лоллу вином.

В первый день Троицы он сидел в церкви и слушал богослужение. Много знакомых лиц, псалмы, орган, пономарь в черном, пастор в белом. Он сидел на хорах возле органа, чтобы быть поближе к лестнице на башню и к ведущей туда двери. Дверь была глухая и заперта только на крючок.

Когда пастор сошел с кафедры и вступил орган, он воспользовался этим оглушительным мигом, приоткрыл дверь, юркнул внутрь и захлопнул ее за собой. Заявись кто-нибудь в эту минуту и спроси, зачем он сюда залез, у него был наготове ответ, что он-де не выносит громкие звуки органа. Выдумки, конечно.

Но никто не заявился. Он посидел на ступеньках, затем полез наверх. Настоящая лестница кончалась через один пролет, и дальше вела узкая железная. А когда и узкая кончилась, пошло смешение бревен, и балок, и подпорок, и распорок, во все стороны, сверху и снизу, одна поверх другой. Какое-то хаотическое сооружение из бревен, словно лев выстроил себе здесь гнездо, львиное гнездо. Посреди этого столпотворения — подмости для звонаря, чтоб он стоял здесь, когда надо звонить, а над ними сами колокола. Два колокола. Тот, что побольше, здоровенный как бочка, вместо языка настоящая палица, над колоколами — сплетение балок и стропил во весь объем колокольни, где на самом верху они терялись в темноте.

Тишина. Абель не слышит ничего, кроме свиста сквозь слуховые оконца, а так остается лишь спасать шляпу от ласточек. Он садится на перекладину. Кругом пыль, но это его не смущает. Единственная задача — дождаться, когда церковь опустеет.

Неожиданно шумовая лавина захлестывает башню — ударили колокола. Он вскакивает, чтобы спасти свои уши, спасти самое жизнь, глядит вниз в лестничный проем и хочет бежать, но теряет равновесие и потому остается сидеть на куче камней и глины. Он снова затыкает пальцами уши, но слышимость остается прежней, колокола бьют и бьют, вся колокольня содрогается. Немного спустя он привыкает к шуму, сидит и почти не обращает на него внимания, хотя — ничего не скажешь — поистине дьявольский шум издают эти святые колокола.

Когда они наконец останавливаются и смолкают, он вынимает пальцы из ушей и сует их снова, вынимает и сует, он совсем оглох и ощущает себя словно на дне пропасти. Странное состояние, смешно: он что-то говорит вслух, но слышит только собственным ртом, он улыбается, и ему чудится, будто он слышит собственную улыбку. Но он вовсе не умер, об этом и речи нет. Он встает и начинает соображать.

Мало-помалу к нему возвращается слух, и он начинает путь вниз. На широкой лестнице он замедляет шаг и прислушивается, ничего подозрительного, но все равно нужна крайняя осторожность, люди не сразу расходятся, они любят постоять на церковном дворе и покалякать и не должны при этом увидеть его в окнах колокольни. Ну и безумная блажь пришла ему в голову, но ведь идти к Ольге было не многим умней, ничуть не лучше чем то, что он затеял сегодня, — он не желает больше ждать, как какой-то воришка, он побывал на колокольне, но видит Бог — он не похитил колокола.

Он толкает дверь, но она не поддается. Что такое? Он толкает сильней. Ничего. Видно, у кого-то руки чесались и он, проходя мимо, накинул крючок. Абель может без труда разнести эту тонкую глухую дверь, ему приходилось иметь дело и не с такими дверями, но он боится, что его услышат, вдовы и матери имеют привычку задерживаться на кладбище, ухаживая за своими могилами.

Он изучает дверь, видит крючок в зазоре между дверью и притолокой, но у него нет при себе ножа, нет даже щепочки, достаточно тонкой, чтобы просунуть ее в щель и приподнять крючок. Вероятно, что-нибудь можно найти в колокольне, в этом львином гнезде, может, она оставила там шпильку для волос или перышко, львица-то, ха-ха-ха, но потом он просто высаживает дверь. Она падает на пол с излишним шумом, и он опять прислушивается. Нет, ничего. Прежде чем уйти, он все аккуратно приводит в порядок, ставит дверь на место и накидывает крючок.

Церковь пуста. Иисус стоит все на той же консольной полочке, но браслета у него нет. Вот пусть и получит новый. Абель залезает наверх, красиво прилаживает браслет, оглядывает свою работу и слезает вниз. Все сделано так скоро, что ему почти не верится, и уже снизу он еще раз оглядывает свою работу.

Он присмотрел себе окно, чтобы через него покинуть церковь. Из немногих окон, которые легко открыть, это выходило на самую уединенную часть церковного двора — на кладбище. Но там на белой скамеечке как раз сидела пожилая дама, глядя на церковь.

Он знает эту даму, она сидит около свежей могилы — вдова престарелого шкипера Крума, который наконец-то отдал Богу душу. Абелю приходится ждать.

Он еще раз окидывает взглядом фигуру Христа, и его осеняет: у Христа две руки, но ведь и у Ольги тоже две, она могла бы носить часы на одной руке, а браслет — на другой или сразу часы и браслет на одной. Она до сих пор считает его ребенком, а не взрослым мужчиной.

А вдова все сидит.

Он вспоминает, как все было двенадцать лет назад, когда ему не пришлось лезть через окно. Бедный я был мальчик, такой маленький и так боялся привидений всю ночь. Благослови меня Бог, в ту пору я еще не выучился входить и выходить через окна.

Вдова все не уходит. Эта упорная старуха сидит и печалится о муже, с которым при жизни так плохо и так своевольно обращалась. Не иначе где-нибудь неподалеку сидит другая женщина и видит, как горюет вдова, не то бы ее здесь давно не было. Она — мать Тенгвальда, кузнечного подмастерья Тенгвальда, который кое-чего достиг в жизни и стал подмастерьем при восьми детях. Бедный и Тенгвальд, он приносил в школу бутерброды с кружками дорогих бананов и мог выхваляться перед простым мальчиком с маяка.

Бедные мы все.

Вдова наконец ушла.

Он открывает окно, пядь за пядью, чтобы предательское стекло не блеснуло на солнце. Спустившись на землю, он и здесь приводит все в порядок и закрывает окно.

VIII

В «Приюте моряка» прошел слух о том, что завтра в церкви будет читать проповедь Рибер Карлсен, который приехал из Финмарка. Он так отличился на своем поприще, что теперь его посылают в Германию стипендиатом, а по дороге туда он решил прочесть проповедь в родном городе. Об этом писали газеты, говорят Абелю, вы, случайно, не читали? Не читал.

Город был горд своим Рибером Карлсеном и поставил себе целью заявиться на проповедь в полном составе. Его школа и университет стоили отцу последней доли в последнем пароходе, но теперь, когда Рибер стал для города светочем и надеждой, все это уже не имело никакого значения. В нем были заложены великие дарования, теперь он работал над фундаментальным трудом об искуплении. Неужели Абель и об этом не читал? Нет, не читал.

Но хватало и таких, которые прочли. И церковь была полна, хотя шел уже второй день праздника, рассказывала Лолла. И приходский священник облачился в белые одежды, но сам Рибер Карлсен был в обычном черном сюртуке, потому что праздничного одеяния при нем не оказалось.

— И скажу я тебе, уж это была проповедь так проповедь! — воскликнула Лолла. — Навряд ли у кого-нибудь из прихожан глаза остались сухими.

— Я его хорошо помню, — сказал Абель.

Лолла:

— Должно быть, Ольге, я хочу сказать, молодой фру Клеменс, странно казалось вот так сидеть и глядеть и слушать его.