Читаем без скачивания КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия) - Алексей Пазухин

— Да-съ, его красавица замужемъ, — повторилъ онъ.

— Въ такомъ случаѣ, ему остается призвать на помощь благоразуміе и постараться забыть ее, — отвѣтила Катерина Андреевна.

— Не можетъ! — воскликнулъ Черемисовъ. — Ужь онъ заливалъ свое горе виномъ, заливалъ, а оно, горе это проклятое, все сильнѣй да сильнѣй!

— Вино — плохое лѣкарство отъ этой болѣзни, — замѣтила Катерина Андреевна.

— Плохое, плохое, это вѣрно, но что же ему дѣлать остается? Пулю ежели въ лобъ, такъ жаль лба-то...

— А вашъ другъ говорилъ о своей любви дамѣ сердца своего?

Черемисовъ отвѣчалъ не вдругъ: онъ не зналъ, говорилъ-ли что нибудь Скосыревъ про свою любовь Катеринѣ Андреевнѣ.

— Нѣтъ-съ, не говорилъ-съ, — отвѣчалъ онъ наугадъ и прошелся по комнатѣ, гремя шпорами.

— Онъ мнѣ поручилъ поговорить съ нею объ этомъ.

— Вамъ?

— Да.

— Ну, и что же, говорили вы?

Молодая женщина поняла, что гусаръ робѣетъ и начала играть съ нимъ: ей захотѣлось помучить его, поставить въ затруднительное положеніе. Женщины мастерицы на это, когда мужчина конфузится и робѣетъ.

— Еще нѣтъ,— отвѣчалъ Черемисовъ, продолжая ходить.

— Почему?

— Да такъ-съ... Впрочемъ, я скажу!...

Онъ рѣшительно сѣлъ на кресло неподалеку отъ хозяйки, рванулъ правый усъ сперва внизъ, потомъ закрутилъ его къ самому глазу и проговорилъ.

— Онъ любитъ васъ, Катерина Андреевна, въ васъ онъ влюбленъ.

Молодая женщина съ достоинствомъ выпрямилась и гордо посмотрѣла на гостя.

— Сударь, вы обижаете меня, — проговорила она.— Вы нарушаете право гостепріимства, сударь, говоря такія слова женѣ хозяина дома, въ которомъ вы гость.

Темнокрасное, какъ вылитое изъ бронзы лицо гусара сдѣлалось какого-то кирпичнаго цвѣта. Онъ еще сильнѣе рванулъ себя за усы и щелкнулъ шпорами.

— Да, да, это вѣрно, вѣрно... Извините меня, сударыня!... Ахъ, чортъ меня возьми, какой я плохой дипломатъ! Еслибъ онъ послалъ меня врубиться въ каре непріятельской пѣхоты, аттаковать самого сатану въ его берлогѣ, — я не задумался бы и маршъ, маршъ съ саблей на голо, а тутъ... Простите, я глупъ, я съ ума сошелъ!... Впрочемъ, я готовъ дать удовлетвореніе, готовъ...

— Мнѣ? — съ худо скрываемою улыбкой спросила Катерина Андреевна, забавляясь смущеніемъ удалого гусара.

— Кому угодно-съ, кому вы прикажете.

Черемисовъ всталъ и положительно не зналъ, что дѣлать. „Напиться бы теперь въ лоскъ, до положенія ризъ!“ — съ тоскою подумалъ онъ и стоялъ, какъ школьникъ передъ учителемъ.

Дверь изъ сосѣдней комнаты пріотворилась, и высунулась голова Скворчика, преобразившагося до полной неузнаваемости. Его борода, краса кучерскихъ бородъ, пала по непреклонной барской волѣ подъ бритвой цирульника и на красномъ широкоскуломъ лицѣ торчали лишь громадные щетинистые усы; курчавые волосы были острижены подъ гребенку; на богатырскія плечи съ трудомъ была натянута гусарская венгерка. Онъ былъ похожъ на избалованнаго, давно отвыкшаго отъ военной школы и выправки денщика, знающаго болѣе теплую постель, повозку, барскіе сапоги и походную кухню, чѣмъ строеваго коня и саблю.

— Баринъ... ваше благородіе! — тихонько позвалъ онъ Черемисова.

— Pardnso! — поклонился тотъ хозяйкѣ и вышелъ къ Скворчику.

— Пора, баринъ!

— Пора?

— Пора. Дворню я напоилъ, всю баклажку выпоилъ и бутылкой рому лакъ навелъ. Кто дрыхнетъ ужь, а кто лыка не вяжетъ. Сашка съ тройкой на дворѣ, и ворота отворены, и тройка съ ребятами за околицей, ежели погоня будетъ. Людишки то сказываютъ, что баринъ ихній сейчасъ долженъ быть, съ охоты де пріѣдетъ. Тогда, сударь, труднѣе будетъ.

Черемисовъ, до боли теребилъ усы.

— Борьба все же должна быть? — спросилъ онъ.

— Никакъ нѣтъ, я такъ полагаю. Всѣ пьяны въ домишкѣ то, не образумятся, а ежели на дворѣ, такъ и некому остановить.

— Тебя не признали?

— Никакъ нѣтъ. Кто-жь теперича можетъ признать меня? Мать родная, и та не узнала бы. Тутъ, ваше благородіе, дѣвка одна за нами увяжется, ее можно, чай, прихватить.

— Какая дѣвка?

— Горничная барынина, Глашка. Старая такая вѣдьма, и умная шельма, ловкая. Какъ началъ я дворню спаивать, такъ дѣвка эта сразу смекнула, что не спроста, да и меня она признала, проклятая, такая дотошная! По перстеньку на мизинцѣ признала. „Вы, говоритъ, кучеръ барина Скосырева и не зря такую машкараду устроили. Я, говоритъ, пить дворнѣ не позволю и сичасъ на деревню пошлю за народомъ, а вотъ ежели меня въ компанію возьмете — дѣйствуйте“. Ну, а я все ей и сказалъ.

— Ну, и что же?

— Обрадовалась. „Чудесно, говоритъ, нашей барынѣ будетъ у Скосырева господина, а тутъ, говоритъ, ей не мѣсто“. Сказала это такъ и сама принялась моею водкой дворню угощать, а сама не пьетъ. Теперича сидитъ на рундучкѣ въ лакейской и узелокъ держитъ, — барынины вещи кое какія захватила, надо, говоритъ, на первоо время.

— Такъ, стало быть, все готово?

— Все-съ. Надо торопиться, а то пріѣдетъ баринъ, такъ пожалуй и безъ смертоубійства не обойдется.

Черемисовъ подумалъ одну минуту.

— Такъ ступай же, бери барыню, а я въ саняхъ буду, — рѣшительно сказалъ онъ, пристегнулъ саблю, которая стояла тутъ же въ углу, накинулъ свою дорожную медвѣжью шубу и быстро вышелъ черезъ темныя сѣни на дворъ. Лихая тройка, не знающая устали, стояла неподалеку отъ такъ называемаго „краснаго“ крыльца и погромыхивала бубенцами. Помощникъ Скворчика, молодой кучеръ Сашка, сидѣлъ на козлахъ широкихъ саней, готовый гакнуть на лошадей каждую минуту. У воротъ стояли въ тѣни запорошенныхъ снѣгомъ ракитъ еще два молодца, а издали, отъ барской риги, чуть слышно доносилось пофыркиванье другой тройки съ народомъ. Черемисовъ подошелъ къ санямъ и позвалъ стоявшихъ у воротъ ребятъ.

— Какъ выѣдемъ со двора, такъ сію же секунду ворота на запоръ, а сами на ту вонъ тройку и за нами, приказалъ онъ. — Близко не поѣзжайте, держитесь шаговъ на триста и, въ случаѣ погони, нагайками бейте, кулаками, а чтобы смертнаго боя не было.

— Да не догнать имъ, сударь, — отвѣтилъ одинъ. — Гдѣ-жь нашихъ коней догнать? При томъ же пьяны всѣ, лыка не вяжутъ.

— Ну, тѣмъ лучше. Ступайте.

Катерина Андреевна, оставшись одна, сперва улыбнулась, потомъ задумалась. Ей забавнымъ казалось смущеніе гусара, взявшаго на себя роль повѣреннаго, но затѣмъ она поняла, что все это оскорбительно для нея, что къ замужнимъ женщинамъ съ такими порученіями не ѣздятъ. Она подивилась на Скосырева, котораго знала за человѣка свѣтскаго, и удивлялась, что онъ выбралъ такой способъ для объясненія въ любви. Потомъ ей представился этотъ Скосыревъ, влюбленный въ нее. Она его пожалѣла и глубоко вздохнула. Вѣдь и онъ ей любъ, очень любъ, но... Надъ этимъ „но“ Катерина Андреевна думала и ранѣе и пришла къ тому заключенію, что все это надо забыть, бросить. Въ ту пору Пушкинская Татьяна, сказавшая Онѣгину: „я другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна“, не была еще знакома нашимъ уѣзднымъ дамамъ, но принципы Татьяны были прочны среди этихъ дамъ, и онѣ, за небольшими исключеніями, отвѣтили бы своимъ поклонникамъ такими же словами. Такими словами отвѣтила бы и Катерина Андреевна Скосыреву, объяснись онъ ей въ любви, но въ сердцѣ ея билась любовь къ этому Скосыреву, а одинокое, скучное житье въ глухой деревушкѣ, игра въ карты съ Глафирой, надзоръ за дѣвушками, плетущими никому не нужныя кружева, приготовленіе соленья и варенья, выѣзды къ такимъ же сѣренькимъ сосѣдямъ надоѣли ей и пылкая душа просила иной жизни.