Читаем без скачивания Утреннее море - Николай Егоров

Он видел ее профиль — Пирошка смотрела туда, где над ручьем плыл седой туман и карабкался вверх по скалам невысокий, но густой лес. Из-за гребня гор показалась луна, пролила обильный свет, в котором все засеребрилось — крыши домиков, стволы деревьев, валуны на берегу, даже огни фонарей. Роса на траве студено вспыхнула. А лицо Пирошки, казалось, само излучало матовый свет.

— Когда мне исполнилось четырнадцать, я стала какой-то визгливо веселой и злой. Порой казалась себе самой прекрасной на свете, порой — самой противной. То надеялась и радовалась, то плакала от тоски и разочарования. И не знала, в чем же разочаровалась! Неведомо почему проходило хорошее настроение, и неведомо почему охватывало меня плохое настроение. Всех сразу я любила, всех сразу ненавидела. Вдруг заметила, что взрослые не понимают меня. И я спорила с ними — и когда они соглашались со мной, и когда не соглашались…

Пирошка высвободилась, нашла туфли, обулась. Взяла Виля под руку. Они пошли к раскидистому дубу, стоящему возле медпункта.

— Мама сердилась на меня, папа пожимал плечами, а дедушка Рапаи Миклош понимающе смеялся. И однажды сказал мне: «Ты, внучка, себя ищешь, судьбу на себя примеряешь. Тебе многого хочется, и ты боишься, что не все тебе достанется». Я раскричалась: «Чего такого невозможного я хочу? И откуда ты это знаешь?» А он вытянул перед собой руки, выставил открытые ладони: «Слепой не увидит! Все это на лице твоем, в голосе, в каждом движении. Ты хочешь того, что мало кому на свете досталось: ты хочешь быть и красивой, и счастливой! И чтоб все видели это и не сомневались в тебе, в твоем праве на красоту и счастье». Я, разумеется, возражаю, а чувствую: прав дедушка! И заявляю ему: «Если бы и хотела того, так что толку? Все равно это невозможно: если бы это было по силам людям, все стали бы красивыми и счастливыми. А я твердо знаю: мне на роду написано быть несчастной уродиной, и я заранее презираю всех, кто будет жалеть меня, сочувствовать мне!» Дедушка обнял меня, пощекотал усами щеку: «Ты так говоришь, чтобы отпугнуть недолю — ты не веришь, что можешь оказаться несчастной уродиной. А я точно знаю, что ты будешь красивой и счастливой. Исполни то, что я тебе скажу, и твое желание в свой срок исполнится!.. Рано утром, как только солнце встанет, поднимись на горный луг и выкупайся в росе. Нагая». Я загоготала: «Еще чего не хватало — голой в мокрой траве валяться!» Но на рассвете накинула платье и побежала за село — по тропинке, по склону вышла на зеленый луг у опушки. Небо синее-синее. Дубы и ели в густо-синих тенях — с ночи, небось, не рассеялись. Над горой туман стелется. Это на море туман к небу тянется, в горах он приникает к земле… Выбрала я местечко средь кустов. Трава там была высокая, вся в крупной росе — подол платья мокрый, по ногам капельки сбегают. Стою, а всюду жемчуга рассыпаны — то дымчато-серебристые, то прозрачно-золотистые. Отдышалась, скинула платье и ухнулась в траву. Ожгло меня — сначала холодом, потом жаром. На миг в глазах потемнело, воздух в груди — колом. А затем весело стало, все во мне запело. Невесомая, я могла плыть по траве, могла взлететь в синеву, парить над лугом, над древними дубами и елями… И вдруг — шорох. Испугалась, поднимаю голову, оглядываю опушку, а там, вся освещенная солнцем, серна! Вижу рыжее пятно и маленькую головку с рожками и с черными выпуклыми испуганными и изумленными глазами. Сошлись наши взгляды, скрестились — страх и у меня прошел, и у нее… Она шагнула на открытое место, опрокинулась в траву и ну купаться в росе!.. Никогда я так не верила дедушке, как в то утро! Маленькой я думала, что дедушка понимает язык камней и деревьев, зверей и птиц, цветов и воды — их души и его душа были для меня одинаково просты и таинственны, добры и прекрасны. А в четырнадцать, чего греха таить, сомневаться стала — сказки! Но, лежа в росной траве, убеждена была: не сказки, а настоящие чудеса! И каждой жилкой своей я радовалась: «Буду красивой и счастливой, буду!» Только зря я купалась в росе, зря рассветные травы тревожила… Не раз мне говорили, что я красивая — теперь не выношу этого слова, если оно обращено ко мне… А какое-такое счастье бывает, я не испытала… Ошибся дедушка. Сказочку несбыточную рассказал…

Они стояли под кроной дуба. В листве шуршали капли росы, иногда они срывались и звучно шлепались о землю. Пирошка запахнула куртку под горлом — озябла. Не только от холода.

— А разве ваш дедушка обещал, что счастье дается сразу… Ну, с первой попытки? — спросил Виль. — Может, оно еще впереди…

— Значит, надо его выстрадать? Зачем? Чтобы горчило от него, когда оно выпадет?

— Не выстрадать, так выждать… Наверное, вы понадеялись на то, на что не надо было надеяться. И, разочарованная, не хотите надеяться уже на то, на что понадеяться стоит, даже необходимо!

Пирошка подняла к нему лицо:

— А если придется прождать всю жизнь?

— Ради счастья не жалко и две жизни прождать…

— Вы сумели бы?

— Сумею…

Пирошка прикоснулась рукой к его груди:

— Вы будете счастливым…

— Человек один, сам по себе, не бывает счастливым. Счастье дается на двоих. Счастливым можно быть только с кем-то вместе.

— Вы добрый, вы кому-то дадите счастье и от кого-то получите его… Вы совсем еще молодой, сердце ваше не обозлено. Вы, я думаю, не способны через кого-то переступить…

Ему вспомнился один ночной разговор родителей. Отец приехал усталый, издерганный, сказал, что пробудет неделю — отгулы накопились. Всеми силами он сдерживал себя, был тих, молчалив, даже покладист — только жилка, дрожавшая под правым глазом, выдавала внутреннюю его напряженность. Отец к чему-то готовился, может, к решительному разговору — тому, обрывок которого Виль услышал, внезапно проснувшись. Слов отца он не разобрал, а шепот матери доносился четкий, как в театре: «Чем снова и снова рисковать надеждами, терзать себя ожиданием, а потом проклинать за доверчивость, лучше сразу… лучше заранее… заранее и навсегда распроститься с надеждами. Не ждать! Не тешиться по-ребячьи — а вдруг? Какое у нас вдруг? Какое?..»

Голос матери был резок, зол, истеричен. Виль и теперь представлял, как побледнело ее худое лицо, как страшно посветлели глаза — она покорялась, отступала, сознавая, что отступать уже некуда…

И тут Виль понял, что точит душу Пирошки. Лицо его ожгло обидой:

— Если вы так думаете… Если я, по-вашему, не способен через кого-то переступить, зачем… ради чего говорите мне о том?

Пирошка обмякла, потупилась:

— Не сердитесь. Я ведь не за себя одну боюсь. Не сердитесь, даже если я зря…

Труба брызнула в небо сверкающей медной трелью. Разлетаясь, звуки врезались в мохнатые бока гор, солнечными бликами упали на поверхность моря.

Первый ряд ребятишек поднялся и, ломая строй, пошел к воде.

Второй и третий ряд белели пилотками на головах, полотенцами на плечах. Всего-то несколько минут оставалось у этих ребятишек до купания, но как разом растянулась каждая минутка, как вдруг яростно запалило солнце и как жарко задышал накаленный пляж. Со всех тех, кто маялся на берегу, можно было лепить выразительнейшую скульптуру под названием «Тоскливое ожидание».

Меж тем вода бурно вскипела. Вразнобой закачались поплавки.

Воспитатели, тыча пальцами, принялись по головам считать-пересчитывать своих купающихся подопечных. Вожатые маячили у поплавков, предупреждали:

— Никто не ныряет! Ныряет только тот, кто… соскучился по берегу!

А бледнокожие дельфины в разноцветных купальниках и плавках визжали и барахтались, норовя выплеснуться повыше и погрузиться поглубже.

То главное, из-за чего и привезли детей из Ростова в пионерский лагерь «Костер», началось!

Началось!

В это время плаврук все еще пытался отмыться, и вокруг него расплывалось неопределенного цвета мутное пятно. На празднике Нептуна он был вожаком чертей. Добровольный гример Костик Кучугур, разрисовывая Виля, не пожалел гуаши, особенно черной и желтой. Теперь Костик вместе с Вадиком, похихикивая, восседал в ялике — братья доставили Нептуна на пляж, потом отгребли с ним подальше, в «открытое» море, и уже несли свою спасательную службу. А Олег и Лидия-Лидуся старательно терли и поливали плаврука, но краска будто в кожу въелась.

— Ходи грязный! Загар примешь, никто не заметит! — мстительно потешался Иван Иваныч: по приказу Нептуна черти во главе с Вилем выкупали начальника лагеря в одежде.

Похожий на репинского казака-запорожца — плотный, коричнево-красный, — он возлежал на песке. Поодаль, на плоских голышах, сушились рубаха и брюки.

— Не допустим такого надругательства! — упрямо заявил Олег и достал со дна горсть крупнозернистого песка, размазал по спине Виля.

— Да ты что! — возмутилась Лидия-Лидуся. — Себя так мой!