Читаем без скачивания Золотой рубин - Каманин Георгиевич

Сейчас была масленица — неделя, когда на всей матушке-Руси пекут блины, и в столовой Дома для приезжих также каждый день подавались блины.

И бог ты мой, что это были за блины! Шульц и не предполагал, что это такое вкусное блюдо. Тут были блины и гречневые, так называемые крупитчатые, были и белые, из первосортной пшеничной муки. И с чем твоя душа желает: с коровьим маслом, со сметаной, с селедкой, с разной икрой — красной кетовой, паюсной и зернистой. Зернистая и паюсная были Шульцу не по карману, а вот селедочка и красная кетовая были его; он всегда заказывал к блинам селедку или кетовую икру. И, конечно, маленький графинчик водочки, кружки две, а то и три пива на запивку. Блины ему больше нравились гречневые, они не так были тяжелы да и стоили в два раза дешевле, чем белые.

— Гут! Зер гут русишь блины, — шептал Шульц себе под нос, поглощая порцию за порцией гречневых блинов.

И у него опять возникала мысль: а не поговорить ли с генералом о продлении контракта, когда истечет срок этому, не вызвать ли ему из Богемии жену? Правда, тут нет кирки, а его Эльза любит посещать кирку, но пастор, говорят, где-то тут обретается, требы он справляет.

«Да ведь не одни же мы тут будем жить, тут нашего брата полно, — рассуждал Шульц, сидя за столом в Доме для приезжих его превосходительства. — Если годков пять-шесть тут поработать, то можно и капиталец сколотитб, вернуться на родину и небольшую хрустальную фабричку свою открыть…»

Глава десятая Самая веселая неделя в году — масленица

Так уж повелось испокон веков на Руси, что самая веселая неделя в году — широкая масленица. И так уж ведется, тоже испокон веков, что на масленицу обязательно во всех избах, хатах и домах должны печься блины. А к блинам полагалось иметь масло коровье, а у кого такого не находилось, обходились конопляным или подсолнечным. И рыба соленая — сельдь и тарань, рыба свежая — карп и лещ, судак и налим, белуга и осетрина — тоже полагались к масленичным блинам. Конечно, свежая рыбка ценой кусается, она бывает доступна только тем, у кого карман толст да мошна туга. Беднота же обходилась только солененькой — селедочкой да таранью, да и такую ели не каждый день масленицы. Селедку жарили на конопляном или на подсолнечном масле, она тогда еще солоней становится и ее не так много съешь, зато воды после прямо обопьешься. А из тарани варили холодец, так прямо, не очистив, с чешуей и кишками. Холодец тогда тоже солон и горчит слегка; его тоже не много съешь. Всяк по одежке протягивал ножки, справлял масленицу по своим силам и средствам.

И блины были у всех разные. У богачей белые пшеничные да крупитчатые, а у бедняков — из простой гречневой муки, из гречихи, смолотой вместе c кожурой. Бедняк и такому блину рад, с голодухи и такой блин хорош, особенно со сковороды.

И тоже со старины так повелось, чтоб на масленой с горы и на тройках кататься. На тройках-то катались опять-таки богачи, у которых лошади в конюшнях стояли. А бедняки с гор катались: детвора — на саночках, взрослые — на больших санях.

И пили сивуху во всех дворах, пели песни масленичные, веселились вовсю на всей матушке-Руси перед долгим постом. Весело проходила масленица и во владениях генерала

Мальцева. Генерал, как всегда на масленицу, приказал выдать каждой рабочей семье блинной муки по числу рабочих в семье и по качеству работников, отпустить водки, селедок и тарани. Если в семье были мастера первой руки, им выдавалось по пуду пшеничной крупитчатой муки, по ведру водки, по бочонку селедок и по рогожному кульку тарани; тарань продавалась всегда в рогожных кульках. А если семья была так себе, не было в ней хороших мастеров, все работали на подсобных работах, — таким выдавалась простая гречишная мука и соответственно меньшее количество сельдей и тарани, водки по полведра, а то и вовсе по четверти: большего они не стоят, хватит им и этого.

— По барину — говядина, по башке и шапка, — говаривал генерал.

А беднота и тому рада была, все же и у них был праздник.

Мальцев отлично понимал, что рабочему человеку надо и повеселиться иногда. Потому-то он и не скупился на праздничные расходы для своих крепостных — все это они отработают ему с лихвой. Он и сам принимал участие в народном веселье, появлялся на народе то там, то тут. Его тройка носилась вихрем по большой дороге из Дятькова в Людиново, из Людинова — в Любохну. Мальцев выскакивал из санок своих, присоединялся к катающимся с гор, валился вместе со всеми на большие сани, на которых катались молодые рабочие, гоготал, даже сани вместе со всеми тащил обратно в гору. Вот, дескать, какой я простой, я такой же, как и вы все! Конечно, кто поумней да пограмотней, те понимали цену такой «простоты», смекали, для чего вся эта комедия делается. А другие, попроще которые, были рады-радешеньки. Как же, с самим его превосходительством в одних санях с горы скатились!

Последние три дня масленой недели по приказу генерала его фабрики и заводы не работали. На Дятьковской хрустальной в эти дни работала только ванная печь: ее останавливать было нельзя.

Высшие служащие — управляющие, инженеры и бухгалтеры — веселились особо, у них свой круг был. Они раскатывали по улицам Дятькова, Людинова, Любохны и других сел и рабочих поселков на тройках, парах и на одиночных рысаках, кому что по вкусу, собирались в свой клуб: для них в Дятькове был построен большой клуб на главной аллее, где ставились спектакли, устраивались концерты, играл духовой оркестр. Был при клубе и роскошный буфет. Самых важных из них приглашал к себе на блины во дворец генерал.

В Дятькове был и Народный дом для простолюдья, тоже большой. Он стоял на главной площади села, чуть не рядом с собором. При нем была и чайная. Но ему было далеко до того особняка, где собиралась «белая кость», до клуба высшей фабрично-заводской знати, куда вход для рабочего люда был строго воспрещен.

Хороша была масленица в этом году в Дятькове! Морозы сломились, дело подвигалось к весне, днем было не больше пяти градусов мороза — самый раз кататься с горы, носиться на тройках по улицам. И все веселились кто как мог.

Только одному человеку в Дятькове в этом году не весело было на масленицу — Даниле Петровичу Грачеву, лучшему стекловару на хрустальной фабрике его превосходительства. Не до веселья было ему, бедняге. Сенька его, точно жеребенок молодой, носился по улице как угорелый, катался с друзьями то с одной горы, то с другой, даже подраться кое с кем сумел. А вот отцу-то его час от часу становилось все грустней.

Анна Николаевна, жена Данилы Петровича, с тревогой смотрела на мужа, пыталась вызнать, отчего он такой грустный стал.

— Что ты, Данила, такой невеселый, будто потерял что или похоронил кого? Ты скажи мне: что тебя мучает? — спрашивала она его.

— Ах, отстань ты от меня! — отвечал ей Данила Петрович. — Ничего я не терял, никого я не хоронил, но и не нашел еще того, что найти мне край как нужно.

— А ты мне скажи, что тебе найти-то нужно, может, я тебе пособлю? Ведь я тебе не чужая, — приставала к нему Анна Николаевна. — Может, ты все позор свой никак не можешь позабыть, что генерал тогда на конюшню спровадил тебя? Так ты же в том не повинен, и не одного тебя он туда спроваживал, таков уж он зверь.

Данила Петрович только рукой махал, словно от мухи надоедливой отбивался.

И Анна Николаевна умолкала, только тихонько вздыхала, глядя на мужа.

Зато Сенька никогда не спрашивал отца, почему он скучный такой. Сенька-то лучше всех знал, что мучает его тятьку.

— Да брось ты, тять, кукситься, — говорил он не раз. — Ну что ты нос повесил? Я тебе честное слово даю, вот как хочешь забожусь, что я помогу тебе вызнать у этого чертова Жульца все секреты его. Вот увидишь.

— Каким это образом, хотел бы я знать? — грустно спрашивал Данила Петрович.

— Ну я еще не знаю и сам, как это у нас с ним выйдет на деле, а только я его обведу, как он ни прячься от нас. Ишь леший какой! Самому же кто-то показал, как и что, чтоб получился этот проклятый золотой рубин, а вот как с другими поделиться — так не хочу? Ну нет, брат, не на таких напал! Пусть только он опять приступит к варке, так и недели не пройдет, как я все вызнаю у него.

— Ты уже один раз «вызнал». Получил гулю на лоб? Как бы он тебе другую туда же не присадил.

— Не присадит!

Сенька и сам не понимал отчего, но почему-то был уверен, что они с тятькой тоже скоро научатся варить золотой рубин. Подумаешь, невидаль какая! Всякое стекло они варят, а это не смогут? Да быть этого не может!

Данила Петрович хоть и не принимал слова сына всерьез, а все же ему немножко легче становилось. Ведь, собственно-то говоря, им не так и много теперь разузнать осталось. Когда Шульц поливал жидкостью шихту, которую они принесли к нему в лабораторию, тут и гадать не нужно было, что это такое. Каждый стекловар мог бы сразу понять, что это царская водка, а в ней растворенное золото.