Читаем без скачивания Хуевая книга - Александр Никонов

Между тем у нас с Яшей уже вышел маленький спор - кто кого будет ебать. Никто не хотел козью Машу, а все хотели Олю. (Из вышесказанного следует, что мы с Яшей еще не врубились на каких человеческих типов наткнулись в лице этих сраных девок - на неебущихся человеческих типов. В самом деле - позвать мужиков вечером, чтоб с ними не поебаться - это не могло вместиться в наши неразвитые мозги! Мы еще были молоды и не знали жизнь до таких тонкостей).

- Чур я ебу Олю, я первый сказал! - заявил я, когда мы на минуту уединились с Яшей в коридоре.

- Это уж мы посмотрим! - самонадеянно не согласился Яша.

Развилась здоровая конкуренция. В процессе трепа мы оба как можно ближе подсаживались к Оле, игнорируя Машу.

И вот после одиннадцати разговор стал затухать. Пора было уходить или ложиться спать, потому что ночь. Мы сделали вид, что якобы уходим.

- Если двери уже заперты, возвращайтесь к нам, - сказали эти дуры, - черт с ней, с репутацией.

Да, это были не ебливые, это были просто очень компанейские дуры с гитарой и желанием душевно поговорить с новыми людьми. Бывают такие уроды в людях. Мы с Яшей спустились на один этаж, затаились, переждали некоторое время и вернулись к этим блядям, еще не понимая провала, с глупой надеждой, которая умирает последней, с предвкушением ебли и легкой борьбы за Олю. Я не сомневался, что Оля предпочтет меня. Яша был уверен в обратном. Он считал, что произвел впечатление своей игрой на гитаре, я считал, что охмурил Олю пиздежом.

- Двери уже закрыты, шмон, облава, не пройти! - телеграфным стилем заявили мы, так и не спустившись к выходной двери. Сделали вид, что хотели уйти, да не удалось и вот теперь, хошь, не хошь, а придется ебаться.

И тут эти глупые дуры, вместо того, чтобы поебаться, сразу заявили, что они будут спать вот здесь, а мы - вот здесь. Они на одной кровати, стало быть, мы на другой. Они даже попросили нас отвернуться, пока они ложились! Прошмандовки.

Легли. Некоторое время мы еще рассказывали друг другу анекдоты, причем бабы рассказывали и сальные! (Ну ду-уры!!!) А потом все на хуй уснули.

Утром в 6 часов в радио заиграл сраный гимн, разбудив нас с Яшкой. Яшка выскочил из-под одеяла и в своих белых трусерах, сверкая и тряся яйцами, помчался в угол выключать приемник.

Больше мы к этим блядям не ходили, хотя они и звали еще разик поговорить вечерком. (А может, хотели исправить свою ошибку? Я все-таки верю в людей).

Между тем у нас в корпусе все были уверены, что мы с Яшей ушли ебаться. Больше всех сокрушался Соломон, который спал на моей кровати:

- Никонов с Макеевым ебутся, а мы тут Муму ебем!

Даже Соломон - блядовед, хуеграф и пиздолюб - не сумел снять тут никакого ёбова, хотя я думал, что свинья везде грязи найдет.

- Что? - с надеждой спросил нас неебаный Баранов. - Спали на разных кроватях?

Видимо, неебаному Баранову вульгарная ебля представлялась таким сверхсобытием, что он никак не мог принять в свой ум, что мы вот так вот просто могли пойти на ночь и поебаться. Он чуть-чуть завидовал и слегка ревновал нас к удаче. На его счастье, все так и получилось, как он спросил. Мы не поебались тогда. И Баранов облегченно рассмеялся.

...А Баранов первый раз в жизни поебался позже, летом 1985 года, в разгар антиалкогольной компании, когда мы были в лагерях. (Баранов войну не посещал, сделал себе справку, хитрожопый). Он с каким-то приятелем пошел на пляж, они сняли двух баб, отвели на квартиру и, пока мы как проклятые защищали родину на лагерных сборах, Адам пил водку и ебал ту бабу, с пляжа снятую. Ее звали Марина. Так Баранов стал мужчиной. Ему понравилось быть мужчиной. Он потом нам все в подробностях рассказал. (Я все помню, Адам!)

Глава 13. По всем приметам несчастливая

В четвертый раз я был крепко бухой в беляевской общаге, где мы отмечали 8 марта. Это послесенежская весна. Сазонова и Белова к тому времени уже нашли нас. Баранов взял Белову с собой, они вскоре уползли на дискотеку, а остальные люди остались пить.

- Надо поссать, - сказал Вова Королев и пошел в туалетик.

Мужчина пописал и вернулся. Попойка продолжалась. Некто Рубин повторил мой трюк - он записал наш пьяный треп на магнитофон, а потом все не давал нам прослушать. Я даже подговаривал Яшку и Бена наказать Рубина - привязать к кровати и выпороть.

Рубин, по нашей офицерской легенде, был интендантом. Весьма мужик своеобразный. Что-то в нем есть - то ли ума палата, то ли говна тачка. Чуток не от мира сего, но в хорошем смысле, в эйнштейновском, в эпилептическом. Такой головастый, но слегка ебанутый. Слегка больше, чем все. Он приехал в МИСиС из цветущего Еревана. (Тогда еще СССР был одной большой дружбой народов). А в этом году, году написания книги, оставшаяся в Ереване сухонькая старушка-мама Рубина всю зиму сидела в квартире без отопления, электричества и газа, как и весь город. Там идет война и мало еды. Жалко мне маму Рубина. Мне всегда очень жалко мам-старушек. И себя в критических ситуациях я всегда жалел как бы через мать, ее глазами, и жалел, наверное, даже не себя, а ее - вот если бы она меня видела в столь жалком положении, бедная моя. Я не жалею гибнущих молодыми людей, чего их жалеть, их уже нет, но мне ужасно больно за их родителей, в особенности за матерей. Сердце кровью. Я много могу простить человеку за его мать. Если увижу его мать. Вот бы свести лицом к лицу, глаза в глаза армейских дедов-садистов, избитых жертв-духов и их матерей.

Вспомни о матери того, кого бьешь, вспомни о своей матери, когда кого-то бьешь смертным боем. Какими бы глазами они сейчас посмотрели, если б оказались рядом...

Чего-то я отвлекся...

В тот раз я тоже здорово упился. Вышагивал ногами по комнате, рассуждал. Вскоре в комнату зашел Валера Медведкин из нашей группы со своей бабой, снятой для случки. Он был под мухой. А его баба попросила у меня попить. Я взял стакан граненый и пошел к источнику воды. Но ванна была закрыта, тогда мой пьяный мозг зашел в туалет, спустил воду, набрал из потока в стакан и отнес бабе. Но зато я потом подарил ей дешевый брелок в виде рыбки-открывалки, купленный в Череповце. Она не открывала, видно, бракованная была, я и подарил. Говна-то...

Глава 14. Следующая, под кассету

Там, на неведомых дорожках следы невиданных зверей, хуйнюшка там на курьих лапках... Откажусь ли я когда-нибудь от этой своей книги? Вряд ли. Я мудр.

Все проходит. Пройдет и моя жизнь. И даже твоя, читатель.

В Медведихе, где родился мой отец, а ныне наша дача, лежат везде большие и малые кругло обкатанные валуны. Откуда они там, где морем и не пахнет? Это следы давно ушедшего ледника. Они лежат тут десятки тысяч лет и перележат всех нас.

Мы когда-то всей бандой пили здесь, древние викинги. Этого не вернуть, это ушло. Все проходит и в большом и в малом.

На втором курсе мы все поголовно тащились от эмигранта Токарева. Еще бы: эмигрант, почти враг справедливой Советской власти. Необычность. Хуй требовал... Все проходит. Теперь и Токарев остался только на кассете.

"Я нигде без тебя не утешусь, пропаду без тебя, моя Русь..."

Или утешусь. Родина понятие относительное.

Мой дед пропал без вести где-то под Смоленском в 1942 году. А я почему-то помню слова отца о деде:

- Мне сейчас 54 и считаю себя еще молодым, а в 42-м забрали на фронт отца с грыжей, тогда ему было 43 года, и я думал: ну как же можно брать такого старика, как же он побежит с винтовкой, такой старик?

У него, наверное, были мозолистые крестьянские руки...

У деда нет могилы. Отец, помню, писал куда-то, что-то выяснял, искал. Тщетно.

Маленьким во время войны отец пахал в колхозе на быках. Калинин немцы взяли, а до Медведихи не дошли, хотя на 50 верст в округе не было ни одного нашего солдата.

- Наши бежали через деревню толпами. Прошли и ушли, - вспоминал отец. - И никого. Один раз только немецкий летчик на самолете пролетел у деревни. Так низко-низко, что мы, пацаны, видели его очки-консервы. Он помахал нам рукой, качнул крыльями и улетел. Но уже примерно через неделю вернулись наши...И пошли в другую сторону организованным порядком. За ними пришла и похоронка.

...Хорошее слово "наши", зря отдали его Невзорову...

"Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой..."

А бабушка, когда я спрашивал у нее, как они жили при царе Николае-кровавом, совсем не по школьной истории говорила: хорошо жили, неплохо. Ей в 1917 году исполнилось 15 лет.

- А потом начался голод, при большевиках.

Голод. Это уже рассказы матери. Единственное, что она запомнила из детства - постоянное ощущение голода. Доминанта.

...Маленькая девочка, случайно нашедшая за печкой засохший и изъеденный тараканами кусочек сухаря, прижала его к груди и прибежала к маме: