Читаем без скачивания Тысяча и одна ночь - Эпосы

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала сто одиннадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что взор Тадж-аль-Мулука упал на караван. И он увидел юношу, прекрасного молодостью, в чистых одеждах, с изящными чертами, но только красота этого юноши поблекла, и лицо его покрыла бледность из-за разлуки с любимыми, и умножились его стоны и рыдания, и из глаз его текли слезы, и он говорил такие стихи:

«В разлуке давно уж мы, и длятся тоска и страх,И слезы из глаз моих, о друг мой, струёй текут.И с сердцем простился я, когда мы расстались с ней,И вот я один теперь, – надежд нет и сердца нет.О други, постойте же и дайте проститься с той,Чья речь исцеляет вмиг болезни и недуги».

И когда юноша окончил свои стихи, он ещё немного поплакал и лишился чувств; и Тадж-аль-Мулук смотрел на него, изумляясь этому. А придя в себя, юноша бросил бесстрашный взор и произнёс такие стихи:

«Страшитесь очей её – волшебна ведь сила их,И тем не спастись уже, кто стрелами глаз сражён.Поистине, чёрный глаз, хоть смотрит и томно он,Мечи рубит белые, хоть остры их лезвия.Не будьте обмануты речей её нежностью –Поистине, пылкость их умы опьяняет нам.О нежная членами! Коснись её тела шёлк,Он кровью покрылся бы, как можешь ты видеть сам,Далеко от ног её в браслетах до нежных плеч.И как запах мускуса сравнить с её запахом?»

И затем он издал вопль и лишился чувств, и Таджаль-Мулук, увидя, что он в таком отчаянии, растерялся и подошёл к нему, а юноша, очнувшись от обморока и увидав, что царевич стоит над ним, поднялся на ноги и поцеловал перед ним землю.

«Почему ты не показал нам своих товаров?» – спросил его Тадж-аль-Мулук; и юноша сказал: «О владыка, в моих товарах нет ничего подходящего для твоего счастливого величества». Но царевич воскликнул: «Обязательно покажи мне, какие есть у тебя товары, и расскажи мне, что с тобою. Я вижу, что глаза твои плачут и ты печален сердцем; и если ты обижен, мы уничтожим эту несправедливость, а если на тебе лежат долги, мы заплатим их. Поистине, моё сердце из-за тебя сгорело, когда я увидал тебя».

Потом Тадж-аль-Мулук велел поставить две скамеечки; и ему поставили скамеечку из слоновой кости, оплетённую золотом и шёлком, и постлали шёлковый ковёр. И Тадж-аль-Мулук сел на скамейку, а юноше велел сесть на ковёр и сказал ему: «Покажи мне твои товары». – «О владыка, – отвечал юноша, – не напоминай мне об этом: мои товары для тебя не подходят». Но Тадж-аль-Мулук воскликнул: «Это неизбежно». И он велел кому-то из своих слуг принести товары, и их принесли, против воли юноши, и при виде их у юноши потекли слезы, и он заплакал, застонал и стал жаловаться, и, испуская глубокие вздохи, произнёс такие стихи:

«Клянусь твоих глаз игрой, сурьмою клянусь на них,И станом твоим клянусь, что нежен и гибок так,Вином твоих уст клянусь и сладостью мёда ихИ нравом твоим клянусь, что нежен и гибок так, –Коль призрак твой явится мне ночью, мечта моя,Он слаще мне, чем покой от страха дрожащему».

Потом юноша развернул товары и стал их показывать Тадж-аль-Мулуку кусок за куском и отрез за отрезом, и среди прочего он вынул одежду из атласа, шитую золотом, которая стоила две тысячи динаров. И когда он развернул эту одежду, из неё выпал лоскут, и юноша поспешно схватил его и положил себе под бедро. И он забыл все познаваемое и произнёс такие стихи:

«Когда исцеленье дашь душе ты измученнойПоистине, мир Плеяд мне ближе любви твоей!Разлука, тоска и страсть, любовь и томленье,Отсрочки, оттяжки вновь – от этого гибнет жизнь.Любовь не живит меня, в разлуке мне смерти нет,Вдали – не далеко я, не близок и ты ко мне,Ты чужд справедливости, и нет в тебе милости,Не дашь ты мне помощи – бежать же мне некуда.В любви к вам дороги все мне тесными сделались,И ныне не знаю я, куда мне направиться».

И Тадж-аль-Мулук крайне удивился стихам, сказанным юношей, и не знал он причины всего этого. А когда юноша взял лоскут и положил его под бедро, Тадж-аль-Мулук спросил его: «Что это за лоскут?» – «О владыка, – сказал юноша, – я отказывался показать тебе мои товары только из-за этого лоскута: я не могу дать тебе посмотреть на него…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала сто двенадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша сказал Тадж-аль-Мулуку: «Я отказывался показать тебе свои товары только из-за этого лоскута: я не могу дать тебе посмотреть на него». Но Тадж-аль-Мулук воскликнул: «Я непременно на него посмотрю!» И стал настаивать и разгневался. И юноша вынул лоскут из-под бедра и заплакал и застонал и стал жаловаться, и, испуская многие стенания, произнёс такие стихи:

«Не надо корить его – от брани страдает он.Я правду одну сказал, но слушать не хочет он.Аллаху вручаю я в долине луну моюИз стана; застёжек свод – вот место восхода ей.Простился с ней, но лучше б с жизнью простился я,А с ней не прощался бы – так было б приятней мне.Как часто в разлуки день рассвет защищал меня,И слезы мои лились, и слезы лились её.Аллахом клянусь, не лгу. В разлуке разорван былПокров оправдания, но я зачиню его.И телу покоя нет на ложе, и также ейПокоя на ложе нет с тех пор, как расстались мы.Во вред нам трудился рок рукою злосчастною,Он счастья меня лишил, и не дал он счастья ей.Заботу без примеси лил рок, наполняя намСвой кубок; и пил я то, что выпить и ей пришлось».

А когда он окончил свои стихи, Тадж-аль-Мулук сказал ему: «Я вижу твоё тяжёлое состояние. Расскажи мне, отчего ты плачешь при взгляде на этот лоскут?» И, услышав упоминание о лоскуте, юноша вздохнул и сказал: «О владыка, моя история диковинна, и у меня случилось чудесное дело с этим лоскутом и его владелицей и той, что нарисовала эти рисунки и изображения». И он развернул тот лоскут, и вдруг на нем оказалось изображение газели, вышитое шёлком и украшенное червонным золотом, а напротив неё – изображение другой газели, которое было вышито серебром, и на шее у неё было ожерелье из червонного золота и три продолговатых выдолбленных топаза.

И, увидев это изображение и как оно хорошо исполнено, Тадж-аль-Мулук воскликнул: «Да будет превознесён Аллах, научивший человека тому, чего он не знал!» И к сердцу его привязалось желание услышать историю этого юноши. «Расскажи мне, что у тебя случилось с обладательницей этой газели», – попросил он его, и юноша начал:

«Знай, о владыка, что мой отец был купцом и не имел ребёнка, кроме меня. А у меня была двоюродная сестра, с которой я воспитывался в доме моего отца, так как её отец умер. И перед смертью он условился с моим отцом женить меня на ней; и когда я достиг зрелости мужчин, а она зрелости женщин, её не отделили от меня, и меня не отделили от неё. А потом отец поговорил с матерью и сказал: «В этом году мы напишем запись Азиза и Азизы»; и он сговорился с нею об этом деле и начал приготовлять припасы для свадебных пиршеств. И при всем том мы с моей двоюродной сестрой спали в одной постели и не знали, как обстоит дело, она была более рассудительна, знающа и сведуща, чем я.

И тогда мой отец собрал все необходимое для торжества, и осталось только написать брачную запись и войти к моей двоюродной сестре; он захотел написать запись после пятничной молитвы и отправился к своим друзьям из купцов и другим и уведомил их об этом, а моя мать пошла и пригласила своих подруг-женщин и позвала родственников. И когда пришёл день пятницы, комнату, где должны были сидеть, помыли и вымыли в ней мраморный пол, и в нашем доме разостлали ковры и поставили там все, что было нужно, завесив сначала стены тканью, вышитой золотом; и люди сговорились прийти к нам в дом после пятничной молитвы, и мой отец пошёл и приготовил халву и блюда со сластями, и осталось только написать запись.

А мать послала меня в баню и послала за мной новое платье из роскошнейших одежд; и, выйдя из бани, я надел это роскошное платье, а оно было надушено, и когда я надел его, от него повеяло благовонным ароматом, распространившимся по дороге. Я хотел пойти в мечеть, но вспомнил об одном моем товарище и вернулся поискать его, чтобы он пришёл, когда будут делать запись, и я говорил себе: «Займусь этим делом, пока подойдёт время молитвы».

И я вошёл в переулок, в который я ещё никогда не входил; а я был потный после бани из-за новой одежды, бывшей на мне, и пот тёк, и от меня веяло благоуханием. Я сел в начале переулка отдохнуть и разостлал под собою платок с каёмкой, который был у меня, и мне стало очень жарко, и мой лоб вспотел, и пот лился мне на лицо, но я не мог обтереть его с лица платком, так как платок был разостлан подо мной.

Я хотел взять фарджию и обтереть ею щеку, но вдруг, не знаю откуда, упал на меня сверху белый платок. А этот платок был нежнее ветерка, и вид его был приятней исцеления для больного, и я схватил его рукой и поднял голову кверху, чтобы посмотреть, откуда упал этот платок. И глаза мои встретились с глазами обладательницы этой газели…»