Читаем без скачивания Маятник Фуко - Умберто Эко

Должно быть, этим же вечером он решил отыграться на Алье, хотя непонятно, за какие преступления. Он решил заманить Алье в План, не ставя его о том в известность. С другой стороны, для Бельбо было очень типично искать отыгрышей, единственным свидетелем которых мог быть только он сам — не из застенчивости, а из недоверия к тем свидетелям, которые не являлись им самим. Заманенный в План Алье мог бы считаться уничтоженным, он стал бы дымом, изошел бы, как огонь свечи, сделался нереальным, как тамплиеры, розенкрейцеры и сам Бельбо.

Это не очень будет трудно, размышлял Бельбо. Мы сумели свести к нужному масштабу Бэкона и Наполеона, мы ли не усмирим Алье? Отправим и его на поиски Карты. От Арденти и постыдного воспоминания, с Арденти связанного, я уже сумел отделаться, поселивши его в вымысел лучший, чем был его. Так же рассчитаемся и с Алье.

Думаю, он серьезно в это уверовал. Так много может разочарованное желание. Этот его файл кончался единственно возможным образом — единственной цитатой, объединяющей всех тех, кого жизнь победила: Bin ich ein Gott? — Какой я бог?[128]

108

Какова же природа того тайного влияния, которое проводится через посредство прессы, и что стоит за подрывными группировками, окружающими нас? Различные ли орудуют силы или же существует единый Центр, некая группа, руководящая остальными, узкий круг истинных посвященных?

Может, он забыл бы о своем намерении. Может, ему хватило бы выполнить его на бумаге. Может, достаточно было бы немедленно увидеться с Лоренцей, им снова овладело бы желание, а желание заставило бы пойти на перемирие с жизнью. Вместо этого как назло в понедельник утром к нему в офис ввалился Алье в облаке колониальных одеколонов, с улыбками и зарезанными рукописями и со словами, что прочитал он эти бумаги во время прелестного уик-энда на Ривьере. Бельбо был отброшен в объятия давешнего бешенства. Тогда-то он окончательно решился выставить Алье дураком, заставить его пойти поискать молочные реки, кисельные берега да камень бел-горюч.

И поэтому с видом ведуна он дал понять тому, что вот уже лет десять охраняет мучительную тайну, тайну секретного ордена. Рукопись была доверена ему одним полковником, Арденти, которому удалось разгадать секрет плана тамплиеров… Полковник был похищен или убит кем-то, кому удалось завладеть и его бумагами, но — вообразите себе! — в тот день из «Гарамона» полковник выходил, унося под мышкой фиктивный текст, намеренно запутанный, полный ошибок, фантастический и инфантильный, который был годен только чтобы показать, что полковник в течение своей жизни имел отношение к прованскому документу и к расшифровкам Ингольфа; именно это, по-видимому, усиленно искали похитители. А другая-то папочка, гораздо более тонкая, где лежал всего десяток страниц, обнаруженных в бумагах покойного Ингольфа, — оставалась во владении Бельбо.

— Какая забавная ситуация, — отреагировал Алье, — расскажите же поподробнее.

И Бельбо, о, он ему рассказал! Рассказал весь наш План точно в том виде, в каком мы его изобрели, и выдал за вычитанный в той мифической рукописи. Он даже добавил, еще более таинственным и конфиденциальным шепотом, что некий полицейский, по имени Де Анджелис, действуя самостоятельно, почти нашарил ключ к разгадке, но дело было спасено герметическим запирательством его, Бельбо… можно сказать… пожалуй, действительно можно так сказать… Бельбо, Хранителя Самого Великого Секрета человечества. Секрета, который в конечном развитии равняется секрету Карты мирового господства.

И тут он выдержал недурную паузу, полную подтекста, как все хорошие паузы. Нерешительность на пороге самого главного признания — верный способ проиллюстрировать неподдельность предыдущих признаний. Бельбо исходил из посылки, что для любого, кто действительно исповедует тайную традицию, оглушительнее всего — молчание.

— О, как любопытно, как любопытно, — промурлыкал Алье, вытащив из жилета табакерку и показывая, что занят совсем не тем. — А… эта карта?

А Бельбо бормотал про себя: старый вуаер, возбуждаешься, да? Так тебе и надо с твоим сенжерменским шармом, мало тебе хваленых трех крапленых карт! Да ты ведь готов закупить Колизей у первого щелкопера, который перепрощелыжил тебя! Сейчас-то я тебя отправлю на три карты, на поиски Карты, к черту в зубы, ты у меня улетишь далеко и надолго, и очень надеюсь, не выберешься обратно из утробы земли, сгинешь там в стремнинах, хряснешься башкою о Южный Полюс какого-нибудь кельтского колуна.

И с еще более тет-а-тетным видом:

— Разумеется, к рукописи прилагалась и карта, то есть ее подробное изложение, и отсылка к оригиналу. Это совершенно поразительно, вы представить себе не можете, до какой степени проста разгадка этой проблемы. Эта карта существовала всегда и была доступна всем, и на нее смотрели кто угодно, тысячи людей проходили перед нею ежедневно, в течение столетий. С другой же стороны, принцип ориентирования до того элементарен, что достаточно запомнить простую схему и карту можно воспроизвести в любой момейт и в любом месте. Настолько элементарно и настолько непредсказуемо… Представьте себе — это я привожу только в качестве примера, — как если бы карта была нанесена на пирамиду Хеопса, расписана во всех подробностях у людей на виду, а между тем в течение столетий люди разгадывают и отгадывают архитектуру пирамиды, расшифровывают ее тайные смыслы, но не замечают невероятной, сияющей простоты. Какой шедевр невинности. И коварства. На что оказались способны тамплиеры.

— Вы меня заинтересовали. Позволите на нее взглянуть?

— Должен признаться, я уничтожил и те десять страниц и карту. Я был испуган, это ведь объяснимо, не так ли?

— Не может быть, чтобы вы уничтожили документы подобного значения…

— Уничтожил, но я ведь говорил вам — на самом деле секрет элементарен. Вся карта у меня здесь, — и он тыкал пальцем себе в голову, и давился смехом, вспоминая школьный анекдот про немца, учившего итальянский язык по десять слов в день — «Фее слова стесь, у меня в джопе». — Вот уже больше десяти лет как эта тайна вся содержится здесь — он опять тыкал в голову, — в форме наваждения, и я страшусь даже и самой мысли о той безграничной власти, которая стала бы моею, если бы я решился принять наследство Тридцати шести невидимых. Теперь вы понимаете, почему я добился от «Гарамона» новых серий — «Изида без покрывал» и «История чародейства»? Я жду ответа от того, кто способен понять. — После чего, увлекаемый разыгрываемой ролью, издеваясь над разыгрываемым Алье, процитировал ему почти дословно фразы, которыми Арсен Люпен завораживает Ботреле в эпилоге «Полого шпиля»: «В некоторые минуты моя власть кружит мне голову. Я опьяняюсь силой и авторитетом».

— Ну-ну, мой любезный друг, — отвечал Алье. — А что, если вы опрометчиво уверовали в бредни безумца? Вы убеждены, что рукопись подлинная? Почему вы не доверяете моему опыту? Если бы вы знали, сколько подобных откровений мне приходилось изучать в моей жизни, и если в чем я преуспел, то именно в доказательстве их несостоятельности. Мне хватило бы одного взгляда, чтоб уяснить, стоит ли вообще говорить об этой карте. Я смею тщеславиться некоторой квалификацией — небольшой, но все же, — именно в области традиционной картографии…

— Доктор Алье, — оборвал его Бельбо, — вы первый должны были бы напомнить мне, что секрет тайного общества, рассекреченный, не имеет смысла. Я промолчал столько лет, помолчу еще немного.

И он молчал. Алье в свою очередь, купился он на эту дешевку или нет, подходил к своему амплуа серьезно. Он привык иметь дело с непроницаемыми тайнами и, надо думать, проникся сознанием, что уста Бельбо не отверзнутся более — отныне и до скончания времен.

В эту минуту вошла Гудрун и сообщила, что совещание в Болонье намечается на среду на двенадцать.

— Вы можете выехать на Трансъевропейском экспрессе утром в среду, — добавила она.

— Обожаю этот экспресс, — сказал Алье. — Но предпочтительно заранее заказывать места. Особенно в нынешнюю пору года.

Бельбо ответил, что и в последнюю минуту можно всегда найти сидячее место, в крайнем случае в вагоне-ресторане, где подается еще и завтрак.

— Что ж, надеюсь, вам это удастся, — подвел итог Алье. — Болонья очень хороша. Хотя в июне там жарко…

— Я пробуду не больше трех часов. Еду по поводу книги об эпиграфике, у нас возникли проблемы с иллюстрациями… — После чего Бельбо выпустил последний снаряд. — Я ведь еду по работе, а не в отпуск. Но в отпуск я ухожу скоро, чтобы быть свободным в день летнего солнцестояния… Кто знает, вдруг я все-таки решусь… Но все, что сказано, должно остаться между нами. Я поделился с вами как с другом.