Читаем без скачивания Гоголь - Борис Соколов

23 декабря 1833 г. Гоголь писал А. С. Пушкину: «…Ко мне пишет Максимович, что он хочет оставить Московский университет и ехать в Киевский. Ему вреден климат. Это хорошо. Я его люблю. У него в Естественной истории есть много хорошего, по крайней мере ничего похожего на галиматью Надеждина (имеются в виду натурфилософские сочинения Н. И. Надеждина. — Б. С.)».

В конце декабря 1833 г. Гоголь писал М.: «Я тоже думал: туда, туда! В Киев, в древний, прекрасный Киев! Он наш, он не их, — не правда? Там или вокруг него деялись дела старины нашей. Я работаю. Я всеми силами стараюсь; но на меня находит страх: может быть, я не успею! Мне надоел Петербург, или лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобою киевские кафедры; много можно будет наделать добра. А новая жизнь среди такого хорошего края! Там можно обновиться всеми силами. Разве это малость? Но меня смущает, если это не исполнится!..» В том же письме Гоголь привел образец одной из «похабных» малороссийских песен:

Наварыла сечевыци,Поставыла на полыци.Сечевыця сходыть, сходытьСам до мене козак ходыть.

Наварыла гороху.Да послала Явдоху.Що ее с биса, нема с лиса?Що се братця, як барятця?

Наварыла каши з лоем,Налыгалась з упокоем.Що ее с биса, нема с лиса.Що се братця, як барятця.

А я с того поговоруПишла срать за комору.Що ее с биса, нема с лиса.Що се братця, як барятця.

Сила дивка тай заснула

(примечание Гоголя: Черта совершенно малороссийская. — Б. С.),

Свынья бигла тай зопхнула.Що ее с биса, нема с лиса.Що се братця, як барятця.

Бижыть свынья кованая:«Чого сыдыш, поганая?Чого сыдыш надулася?Чому в кожух не вдяглася?»

— Бодай в тебе стильки дух,Як у мене есть кожух.Що ее с биса, нема с лиса.Що се братця, як барятця.

Ведуть свынью перед пана.Крычыть свынья: я не пхала,Вона сама в говно впала.Крычыть свынья репетуе,Нихто еи не ратуе.Що ее с биса, нема с лиса.Що се братця, як барятця.

Ранее, в письме матери от 22 ноября 1833 г., Гоголь подчеркивал, что эта песня, присланная ему сестрой Марьей, «очень характерна и хороша».

6 марта 1834 г. Гоголь писал филологу-слависту, профессору Петербургского университета академику Измаилу Ивановичу Срезневскому (1812–1880) по поводу песенного собрания М.: «Песен я знаю и имею много. Около 150 песен я отдал прошлый год Максимовичу, совершенно ему неизвестных. После того я приобрел еще около 150. У Максимовича теперь уже 1200. Но я бьюсь об чем угодно, что теперь же еще можно сыскать в каждом хуторе, подальше от большой дороги и разврата, десятка два неизвестных другому хутору».

22 марта 1835 г. Гоголь выслал М. «Миргород». В отправленном при этом письме он писал:

«Ой, чи живы, чи здоровиВси родычи гарбузови?

Благодарю тебя за письмо. Оно меня очень обрадовало, во-первых, потому что не коротко, а в-вторых, потому, что я из него больше гораздо узнал о твоем образе жизни. Посылаю тебе „Миргород“. Авось либо он тебе придется по душе. По крайней мере я бы желал, чтобы он прогнал хандрическое твое расположение духа, которое, сколько я замечаю, иногда овладевает тобою и в Киеве. Ей-Богу, мы все страшно отдалились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем (особенно ты) глядеть на жизнь, как на трын-траву, как всегда глядел козак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате тропака (именно так поступает после удачной сделки Чичиков в „Мертвых душах“. — Б. С.)? Послушай, брат: у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволять всему этому выходить наружу, то это чорт знает что такое будет. Чем сильнее подходит к сердцу старая печаль, тем шумнее должна быть новая веселость. Есть чудная вещь на свете: это бутылка доброго вина. Когда душа твоя потребует другой души, чтобы рассказать всю свою полугрустную историю, заберись в свою комнату и откупори ее, и когда выпьешь стакан, то почувствуешь, как оживятся все твои чувства. Это значит, что в это время я, отдаленный от тебя 1500 верстами, пью и вспоминаю тебя. И на другой день двигайся и работай, и укрепляйся железною силою, потому что ты опять увидишься с старыми своими друзьями… Напиши, в каком состоянии у вас весна. Жажду, жажду весны. Чувствуешь ли ты свое счастие? знаешь ли ты его? Ты свидетель ее рождения, впиваешь ее, дышишь ею, и после этого ты еще смеешь говорить, что не с кем тебе перевести душу… Да дай мне ее одну, одну — и никого больше я не желаю видеть, по крайней мере на всё продолжение ее, ни даже любовницы, что казалось бы потребнее всего весною. Но прощай. Желаю тебе больше упиваться ею, а с нею и спокойствием и ясностью жизни, потому что для прекрасной души нет мрака в жизни».

М. вспоминал, как летом 1835 г. Гоголь остановился у него в Киеве: «Уцелел еще от сломки на Никольской улице тот Катериничев домик, в который переместился я к весне 1835 г…. Он стоит ныне на тычку, первый с правой стороны при въезде в новозданную Печерскую крепость, возле лаврского дома. Там был Гоголь, нарочно приезжавший ко мне в конце июля, возвращаясь из своей полтавской Васильевки или Яновщины в Петербург. Он пробыл у меня пять дней или, лучше сказать, пять ночей, ибо в ту пору все мое дневное время было занято в университете, а Гоголь уезжал поутру к своим нежинским лицейским знакомцам и с ними странствовал по Киеву. Возвращался он вечером, и только тогда начиналась наша беседа. Нельзя было не заметить перемены в его речах и настроении духа; он каждый раз возвращался неожиданно степенным и даже задумчивым. Ни крепкого словца, ни грязного анекдотца не послышалось от него ни разу. Он, между прочим, откровенно сознавался в своем небрежении о лекциях в Петербургском университете и жалел очень, что его не принял фон Брадке (попечитель Киевского учебного округа. — Б. С.) в университет Киевский. Я думаю, что именно в то лето начался в нем крутой переворот в мыслях — под впечатлением древнерусской святыни Киева, который у малороссиян XVII века назывался „Русским Иерусалимом“. Вместе с Гоголем мне удалось, только на другой день его приезда, побывал у Андрея Первозванного; там я оставил его на северо-западном угле балкона, отлучась по делам к попечителю; а когда вернулся, я нашел его возлежащим на том же самом месте… Гоголю особенно полюбился вид оттуда на Кожемяцкое удолье и Кудрявец. Когда же мы снова обходили с ним вокруг той высоты, любуясь ненаглядною красотою киевских видов, стояла неподвижно малороссийская молодица, в белой свитке и намитке, опершись на балкон и глазея на Днепр и Заднепровье. — „Чого ты глядишь там, голубко?“ — спросили мы. „Бо гарно дивиться“, — отвечала она, не переменяя положения, и Гоголь был очень доволен этим выражением эстетического чувства в нашей землячке».