Читаем без скачивания Очарованная душа - Ромен Роллан

– Но ведь это ужасно! – говорила она. – Неужели они не возьмутся за ум? Вместо того чтобы побивать камнями друг друга, пусть сплотятся и вместе нападают...

– На кого?

– На великого палача!

– Как он называется?

– Природа!

– Не понимаю, что это значит...

Жермен пожал плечами.

– Природа?.. – переспросил он. – Уж лучше бог!

От бога еще можно ожидать чего-то разумного... (по крайней мере приятно лелеять такую надежду!) Но природа – что это? Кто ее видел? Где у нее голова? Где у нее сердце? Где у нее глаза?

– Вот они. Это мои глаза. Мое тело. Мое сердце.

Это я и мой ближний.

– Ваш ближний? Будет вам!.. Вглядитесь-ка в него повнимательней!..

Нет, не уходите! Подождите!..

Вошел гость. Молодой человек – толстый, румяный, в синей солдатской шинели. Кукольное, наивное лицо полнощекого ангела с портала буржского собора. Это был приятель Жермена, сын богатого помещика, жившего неподалеку от главного города смежного кантона. Он приехал, в отпуск и прошел пять миль, чтобы навестить Жермена. Молодой человек расцеловался с больным, учтиво поклонился Аннете. И затараторил. Здоровье и жизнерадостность били в нем через край. Он рассказывал об общих знакомых, называя фамилии, звучавшие весело и добродушно, как имена слуг в комедиях.

Товарищи «оттуда». Некоторые из них погибли. Другие были еще живы. Певучий местный говор, с носовым произношением, придавал его рассказам веселый колорит. Гость старался причесать свою чересчур вольную речь ради Аннеты (из уважения к дамам!). Он следил за собой. Разговаривая с ней, он впадал в изысканно любезный тон, елейный и старомодный. Зато, рассказывая пространно и со вкусом о своих – о матери, о сестренке, которую обожал, он опять становился искренним. В общем, он производил впечатление большого ребенка, ласкового, послушного; душа нараспашку.

Когда гость ушел, Жермен спросил у Аннеты:

– Что вы о нем скажете? Мягок, как масло, не так ли? Хоть мажь его на хлеб.

– В нем все без обмана, – ответила Аннета. – Цельное, неснятое молоко. От него пахнет травой ваших тучных пастбищ.

– Что сказали бы вы, увидев этого пухлого ангелочка, доброго малого, хорошего сына, брата и товарища (если бы ему предложили причаститься без исповеди, он согласился бы без околичностей; он никогда не лжет: весь как на ладони), что бы вы сказали, увидев его таким, каким я видел его в окопах, в рукопашном бою, когда он орудовал, как мясник ножом, да еще и пошучивал?

У Аннеты вырвался жест отвращения.

– Не волнуйтесь! Вы ничего не увидите, я вас щажу, я закрыл ставни.

Все заперто. На улице тьма. А в комнате только мы двое.

Аннета, все еще озадаченная, сказала.

– И этот человек может смеяться! Он спокоен!

– Да он уже ничего и не помнит.

– Быть не может!

– Я видел других таких же: после своих дневных трудов – а труды эти не поддаются описанию – они спали ночью, как дети. Со спокойной совестью. И заметьте, что часом позже они были бы готовы обнять врага, которому перерезали горло! Приступ доброты у них проходит также скоро, как приступ злобы. Согласовать эти противоречия было бы трудно, да у них и времени нет. Надо беречь силы для настоящей минуты, жить по мере того, как живешь, случайно выхваченными кусками, наугад и без связи... так бывает в причудливой головоломке...

– Несчастные!

– Не жалейте их! Им хорошо живется.

– Я жалею в них себя.

– Все тот же старый эгоизм! Ваше "я" оставьте себе, а им – их собственное!

– Не верится мне, что это и есть их подлинная природа...

– Homo additus naturae... <Человек плюс природа (лат.).> Природа, но издание пересмотренное и исправленное обществом. По-видимому, война – это естественное проявление врожденного инстинкта, освященное обычаем. И – кто знает? – может быть, это выход для разрушительных сил, заложенных в человеке, разряд, приносящий ему облегчение.

– И вам?

– Обо мне что говорить! Я вычеркнут из списка.

– Нет! О вас-то я и хочу услышать.

– Еще не время! Погодите! Очередь Жермена Шавакна придет... И потом ведь, для того, чтобы его знать, надо смотреть его глазами.

– Хотелось бы заглянуть в середку.

– Терпение! Я же был терпелив!.. Вообразите, сколько надо терпения пойманному в западню, чтобы не дать обмануть себя тому, кто поймал его!

– Как же тогда вы могли ввязаться в эту схватку?

– Я мог бы сказать: «Мне не оставили выбора...» Но если бы и оставили, было бы то же самое: я выбрал бы западню. Не хочу хвастать: того, что я думаю сегодня, я не думал тогда. В моем характере есть одна печальная особенность: я весь в порах, через которые в меня вливаются извне чужие души, и поэтому я слишком часто забываю о своей. Ведь я чувствую себя французом, живу одной жизнью с другими французами; мы с любопытством вглядываемся друг в друга, слушаем, как другие размышляют вслух, думаем вдвоем, вместе с двадцатью, с тысячью других, и в конце концов становимся каким-то резонатором для любого эха. Ни вы, да и никто другой не может даже вообразить себе чудесный подъем первых дней...

Песнь уходящих... Не мы ее создали. Она создала нас. Этот горластый ангел парил над нами, как ангел Рюда парит над площадью Звезды. Но он был в тысячу раз прекраснее. И мы готовы были отдать свою шкуру, лишь бы коснуться его. Он осенил нас своими крылами. Мы не шли, нас несло, мы реяли над миром, отправляясь в поход во имя свободы всего мира. Это был хмель, как в любви, перед объятием... Какое объятие! Ужасный обман!..

Все обман. И любовь тоже. Она приносит нас в жертву. Тем, которые придут: будущему. Что же означает эта опьяняющая вера в войну? Где ее цель?

Кому, чему она приносит нас в жертву? Когда хмель рассеялся и мы задаем себе этот вопрос, жертвоприношение уже совершилось. Тело уже втянуто в машину. Остается только душа. Измученная душа. А что можно сделать с душой без тела, с душой, идущей против тела? Терзать ее? Довольно и так палачей! Остается только смотреть, знать, подчиняться. Ты сделал прыжок.

Ты свалял дурака. Раз, два... Иди же! До конца! Жизнь не дает обратных билетов. Раз ты уезжаешь, то возврата нет... Но я не захотел вернуться один, если бы даже и мог! Мы шли вместе, вместе и умирали... Я знаю, что это нелепо, что это смерть – ради ничего. Но спасаться одному – нет! Так нельзя! Я – из стада. Я – стадо.

– И за вами – стадо.

– Панурговы бараны.

– Когда же найдется среди вас хоть один, который откажется прыгать?

– Он будет не с наших лугов.

– Кто знает?

– Может быть, с вашего, Аннета? Ваш барашек?

– Мой сын!.. О боже!.. Не напоминайте мне о нем!

– Видите? Вы не смели бы дать ему такой совет.

– Да минет его – и меня – война!

– Аминь! Но обедню служим не мы. Наше дело маленькое. Кровавый обряд совершается. И мы оказываемся пойманными.

– Пусть пойманной буду я, но не он!

– Вы научитесь смиренномудрию добрых матерей Франции, Германии, вечного человечества. Они покоряются, склонившись к ногам другой матери, Скорбящей...

– Никогда! У меня – мое дитя. Я не отпущу его.

– Вопреки всем?

– Вопреки всем.

– И вопреки ему? Аннета опустила голову, у нее перехватило дыхание.

Жермен задел ее за живое. Разбередил ее тревоги, страхи, тайные сомнения, в которых она не решалась сознаться себе, которых никому ничем не выдавала. Жермену Аннета никогда не рассказывала о сыне; он знал только, что этот сын существует. Но ее молчание было красноречиво. Жермен прикинулся, что не понимает его.

– Знаю я нашу молодежь! Набор восемнадцатого года... А что еще будет в двадцатом?.. Они не связывают себя иллюзиями, как связывали себя старшие, эти комнатные растения! От разочарований они застрахованы. Война для них – дело. На что им такая чепуха, как право, справедливость, свобода и прочий вздор! Цель – выиграть. Каждый за себя. За свое "я – целиком, как оно есть. Плотоядное "я". Life for struggle, struggle for life <Жить, чтобы бороться, бороться, чтобы жить (англ.).>. Запах женщины, запах славы, запах крови. И презрение ко всему.

Мечта пробужденного тигра.

– Вы – дьявол! – сказала Аннета.

– Несчастный дьявол, – сказал Жермен. – Я ухожу из-за стола голодный.

– Вы сожалеете об этом?

– Нет. Я принадлежу к поколению, которое отжило свой век. Я не ропщу.

Надо понимать. Понимать все.

– Это тяжело! Все понять – значит отказаться от действия. Мое сердце просит действия. Я женщина. Что же мне остается?

– Снисхождение.

– Этого мне мало! Я хочу оказывать помощь, спасать.

– Кого же? Если они не хотят, чтобы их спасали?

– Пусть не хотят! Зато я хочу. Мне хорошо известно, что я ничто, что я ничего не достигну. Но я хочу всего. Надо хотеть. Если даже все боги, и все черти, и наихудшие из всех чертей – люди, если целый мир скажет:

«Нет!» – я скажу: «Да!»

– Вы – Мартина, которой нравится быть побитой!..

– Не очень доверяйтесь своему впечатлению! Я даю сдачи.

– Как бы вы ни тужились, вы не сдвинете пылинки с твердой скалы рока.