Читаем без скачивания Дневники св. Николая Японского. Том ΙV - Николай Японский

17/30 ноября 1900. Пятница.

Отослано в типографию вполне исправленное Евангелие от Матфея для начатия печатания.

О. Петр Кавано пишет, что «исследовал он, почему катихизатор Павел Соно похоронил свою мать по–буддийски. Оказывается: у Соно было всего 50 сен, когда мать померла; родные же, буддисты, отказались расходоваться на погребение, если оно не будет буддийским; в этой крайности Соно и согласился». Соно солгал о. Петру; он телеграммой попросил свое содержание за двенадцатый месяц на погребение матери, и ему телеграммой же отправлено было немедленно 15 ен, в том числе 10 ен не в зачет ему, на погребение матери, и 5 ен из жалованья за двенадцатый месяц. Итак, средства на погребение матери по–христиански у него были. Но Соно, кроме того, что ложно оправдывает свой неблаговидный поступок, просит еще оставить его в качестве катихизатора в Кумамото, — сестра–де с детьми у него есть, о которой нужно позаботиться, и о. Петр просит исполнить эту его просьбу. Послано: 1. увольнение Павлу Соно от должности катихизатора за его непростительный для катихизатора поступок — погребение матери по–язычески. При этом приложено ему 5 ен — вторая половина жалованья его за двенадцатый месяц; 2. извещение о. Петру о сем, с наказом не просить больше за Соно, и с прописаньем, что Соно солгал ему. В Р. S. приписано, впрочем, что, если Соно раскается в своем проступке, и если поручит сестру с детьми родственникам, а сам будет свободен отправиться куда бы то ни было на проповедь, и если притом пожелает отправиться, то пусть о. Петр пришлет его в Токио для назначения его здесь на проповедь куда–нибудь на север, где бы не было никаких сведений о его языческом погребении матери, так как на Киусиу, где Церкви малые, он при своей испорченной репутации там, ни в каком случае не может быть оставлен на службе. Если согласится — деньги на дорогу до Токио будут высланы.

18 ноября/1 декабря 1900. Суббота.

В десятом часу утра, когда я, по обыкновению, весь погружен был в занятие переводом, говорят: «Русский консул в Хакодате», и подают карточку «Mathick de Hedenstrom», — самая приличная фамилия для русского консула! Выхожу и без церемонии прямо говорю: «Простите, я очень занят, вообще утра у меня всегда заняты — милости прошу после обеда, тогда буду очень рад».

Русский консул с жидовско–немецкою фамилией, натурально, состроил кислую мину и говорит (садиться я его не пригласил, и дверь стоит настежь):

— Я пешком гулял и зашел случайно. Но есть и дело, о котором нам с Вами нужно поговорить, — это о месте для постройки Русского Консульства в Хакодате. В Духовной Миссии есть для этого место.

Сколько до сих пор консулов в Хакодате жило на квартирах, и ни один не возбуждал вопроса об отнятии места у Духовной Миссии под Консульство. Жиду–немцу первому пришло это в голову. Зная уже от Поклевского об этом, я отвечаю:

— Дело это двух слов — стройте на фундаменте бывшего Консульского дома; больше этого места, вероятно, не нужно Вам.

— Оно совершенно достаточно. Я говорю об этом с Вами по поручению посланника.

— Так и ему объясните.

В пятом часу приехал и посланник говорить о том же. Здесь выступил вопрос: удобно ли для Духовной Миссии быть о бок с Консульством?

— Конечно, неудобно, — развивал я. — Например, консул захочет поселить у себя японку–наложницу — ведь это удар по щеке Духовной Миссии! А что она сделает, чтобы не допустить сего? В былые времена, когда еще не существовало Духовной Миссии, я при всей приязни с одним из молодых членов Консульства (самим консулом Бюцовым, чего я, впрочем, не сказал Извольскому), должен был настаивать, чтобы японка–наложница выселена была из соседства с Церковью. Теперь, если случится подобное со стороны русского консула, японский священник, заведующий там станом, чем отвратит соблазн и поношение Церкви? Поэтому–то у меня была мысль просить Вас написать мне, хоть в виде письма об уступке места под Консульство, обеспечение, что–де вреда от этого для Духовной Миссии и ее дела никакого не произойдет.

— Но как же я могу ручаться за это?

— Я и сам вижу, что эта мера ненадежная. А больше нет никакой. Итак, конечно, лучше было бы, если бы Консульство поселилось в другом месте.

— Но ныне места очень дороги. Впрочем, я еще обдумаю это дело. Тут и вопрос международный… В добрый час!

Был русский, некто Дмитрий Онисимович Фокин, служащий управляющим на золотом прииске Охотской Компании, в 90 верстах от Николаевска–на–Амуре, где работает в год до пятисот человек и намывается пудов до 60 золота в год; лечился здесь на водах от ревматизма, от которого и вылечился, но за то чуть не потерял зрения от слишком усердного пользования серными водами в Асиною, купаясь по восемь раз в день. Главный же интерес его визита в том, что он дал совершенно другой взгляд на потопление китайцев в Благовещенске, чем какой доселе выносился из чтения иностранных корреспонденций о сем, статей амурской прессы и даже рассказов русских, бывших в Благовещенске. Дело было так: когда начались неприязненные действия китайцев в Айгуне, откуда стреляли по нашим пароходам, идущим по Амуру, Генерал Грибский взял то войско, которое было в Благовещенске, и отправился к Айгуну. Благовещенск остался совсем беззащитным, так как никакой опасности для него не ожидалось. Вдруг открывается пальба по нем с противоположного китайского берега. Как защититься? Тотчас явились добровольцы, похватали кое–какое оружие, кто что мог, собрались и стали советоваться — прежде всего, как быть с китайцами, которые в Благовещенске? А их больше трех тысяч; и нашли у них, при первом же обыске, заготовленными разные горючие материалы для поджога Благовещенска — паклю, напитанную смолой, керосин и подобное; кроме того, при них — прокламации от соотечественников с того берега, предписывающие им сжечь город. Они, как видно, и готовились сделать это, но, к счастью для жителей Благовещенска, канонада началась двумя днями раньше условленного времени; там не вытерпели, а как только увидели, что Грибский увел все войско из Благовещенска, так и начали. Добровольцы собрали китайцев, вывели их из Благовещенска к тому месту Амура, где было мелко, и велели переправляться на другой берег. Амур был на то время, от недостатка дождей, так мелок, что почти весь его можно было пройти — глубины оставалось весьма мало. Кто не хотел идти в реку, тех, правда, заставляли, но намеренно никого не топили, а топились сами иные китайцы от нежелания переправляться, видя, что их ждет на том берегу от соотечественников; эти же стреляли по подплывавшим к берегу, вероятно, в сердцах на то, что они не успели поджечь Благовещенск, так что спаслось всех китайцев, говорят, не более ста человек. Лодок для переправы им жители Благовещенска дать не могли, иначе дали бы врагам средства переправиться обратно для взятия города. Итак, хотя факт выходит все–таки безобразный и достойный всякого сожаления, но жителей Благовещенска тоже очень винить нельзя — они поступили так в неизбежной крайности, для самозащиты. Генерал же Грибский, по словам Фокина, тут совсем ни при чем: он только потом узнал, как поступлено жителями Благовещенска с китайцами. Благовещенск, по словам Фокина, был до того беззащитен, что и ружей–то почти ни у кого не было, и достать было нельзя, так как они предварительно из магазинов были переправлены на тот берег, скупленные китайцами. Это версия благовещенской катастрофы утешительней того, что записано под числами 9/22 сентября, 28 сентября/11 октября, 6/19 октября. Как русские способны сами поносить себя! Откуда сия черта? Лакейство ли, или худо понятое смирение? Во всяком случае — неразумие.