Читаем без скачивания Атлантида - Герхарт Гауптман

Я услышал музыку. Человеческий голос в ней не звучал. По сравнению с ней музыка концертных зал материальна. Я растворился в ней, она отчасти заменила мне мышление. Мне вновь открылись истины, которые я давно утратил. Казалось, все сущее обретает в ней язык. Как будто небо и земля возвестили через нее смысл своего бытия. Правда, в этих безмолвных звуках не было ничего доказательного. Скорее наоборот: они разрушали всяческую доказательность. У меня даже не было способа удостовериться, жив ли я вообще. Но уже и сам этот вопрос мало меня волновал.

Не знаю, долго ли продолжалось это оцепенение, как вдруг я услышал у самого уха чей-то голос: «Твой гений незримо вывел тебя за черту, которую редко преступает живая плоть и кровь человеческая. Мужайся, не упусти мгновения, которого ты сподобился».

Стало быть, у меня есть незримый вождь, вступивший со мной в союз? И теперь уже мой черед вспомнить, что это за союз. Именно так: нечто невидимое взяло меня за руку. Должно быть, я сделал сколько-то шагов, потому что из-за крутого склона горного пастбища показалось огромное стадо овец. Вперед шла крестьянская девочка лет пятнадцати, в руке у нее было некое подобие жезла. Кто же она была? Не сделав более ни шагу, я вдруг оказался рядом с ней.

— Ты пасешь такое большое стадо? — спросил я.

В ответ мне улыбнулась сама небесная лазурь. На меня был устремлен взгляд лучезарной богини. Нельзя было не вздрогнуть при виде этой грации и нежности. Она опустила ресницы, как будто хотела уберечь меня от сияния своих глаз. У меня мелькнула мысль, что она сжалилась надо мной как над существом низшего порядка, случайно заблудившимся в иных, горних мирах. Ее милая, кроткая улыбка придала мне мужества. Как же она управляется одна с таким огромным стадом, спросил я.

Ее отец — главный пастух, отвечала она, его зовут повсюду «добрым пастырем». Он любит людей, но сам он — Бог и потому делит с ними все их страдания. И они, эти страдания, настолько же больше людских, насколько сам он более велик, чем люди: он ведь Бог.

«Вот и с тобой довелось здесь снова встретиться», — подумал я. И мне вспомнились вырезанные из дерева фигуры, изображавшие страдальца Иисуса из Назарета с задумчиво и скорбно склоненной на руки головой.

«Я добрый пастырь», — сказано в Писании. Я не стал задумываться над этим. Я не хотел омрачать небо, которое сияло надо мной, воплощенное в пастушке, и чудесным образом проникало в меня.

«Дева, мать, царица», — подумал я и услышал шепот, исходивший как бы от самого Гете: «Пресвятая Мария в трех ипостасях». А потом видение исчезло.

Бывают такие мгновения и состояния, когда мы опасаемся за свой рассудок. Психиатрия различает два душевных состояния — иллюзию и галлюцинацию. В последней чистое представление становится реальностью, в первой реальный предмет оказывается неузнанным. В моем сознании оба они сменяли друг друга. Разум сохранял еще власть надо мной, но я уже с трудом управлял челноком своего рассудка. К тому же мое состояние было близко к ясновидению, оно позволяло мне поразительным образом, вплоть до мельчайших деталей разглядеть если не будущее, то все мое прошлое. Чтобы сделать это понятным — а именно таково мое намерение — мне придется решить трудную задачу: охватить пятидесятилетний промежуток времени в одном-единственном мгновении. А как же этого достигнуть, когда пока еще никому не удавалось написать свою правдивую биографию? Поясню на одном маленьком примере, что я имею в виду: тысячу раз за свою жизнь я видел, как эта прелестная пастушка рождалась, росла, расцветала, становилась матерью и увядала — и вот уже передо мной ковыляла безобразная старая карга. Все они воскресли в моей памяти. Любую из них я мог бы окликнуть, чтобы вновь завести с ней былые разговоры. Быть может, так бывает со всеми, и приходится признать, что наша связь с умершими глубже и истиннее, чем с живыми, с дальними — теснее, чем с ближними. И пока я был погружен в эти размышления, я увидел, как из строения с куполом вышел человек, поразительно похожий на того двойника Гете, которого я встретил в кафе. Он был уже немолод, но на всем его облике лежала печать полнокровной мужественности. Жесткие сапоги, длиннополый коричневый сюртук с большой звездой на левом лацкане, жабо, шляпа и трость свидетельствовали о том, что это важный господин, и однако же он явно чувствовал себя легко и весело среди этого приволья. Но вот что делает эту галлюцинацию — назовем ее так — и сегодня особенно значительной для меня, ибо я не могу ее отвергнуть, — его правая рука лежала на плече девочки, которая медленно двигалась вместе с ним и не могла быть никем иным, как Миньоной.

Тут к этому прибавилось еще кое-что, чему трудно поверить, но для меня оно приобрело глубочайшее значение: старый господин взглянул на меня. Взглянул теми магически выпуклыми гетевскими глазами, которые стали мифом. Невозможно было усомниться в смысле этого взгляда — он указывал на свою спутницу. И по мере того как этот загадочно-пристальный взгляд все глубже и глубже проникал в меня, я ощущал в себе какое-то веление свыше, превращавшее меня в раба.

Видение исчезло вместе с взглядом. Я же почувствовал, что отмечен знамением и отныне перенесен в совсем новую сферу бытия.

Что касается Миньоны, то внезапно я понял свою задачу. Речь шла, конечно, о девочке, которую я называл Миньоной и которую Граупе показал мне в своем театре. Теперь я разыщу ее и освобожу от того, кто присвоил себе зловещую власть над ней — кем бы он ни был. Но одновременно мной овладело другое сильное чувство, в котором нельзя было не признать пробуждающейся страсти.

Комендаторе Барратини, которому я в какой-то степени доверился, с присущей ему живостью вызвался помочь мне в розысках призраков с Моттароне — так называл он певца и его спутницу. Ему удалось разузнать, что они прячутся от циркача, который неустанно преследует девочку, видя в ней источник богатой наживы.

Следы, оставленные этим, возможно, слепым уличным Гомером и его спутницей, привели нас в район маленьких полуразрушенных дач, которые медленно умирали среди заросших садов. Вначале мы не обнаружили тех, кого искали, — они ежедневно меняли ночлег. Но там и сям, где жилье, хотя бы и с выбитыми, заклеенными бумагой окнами, могло предоставить им какое-то убежище, попадались то шпильки, то обрывки струн и тому подобное.

Мне рассказали, что старый бродяга, — чудак, он отвергает всякую длительную помощь, если только она связана хоть с каким-нибудь принуждением. Даже предлагаемые ему значительные суммы не могут заглушить в нем жажду свободы. Он не совсем слеп, может передвигаться и без посторонней помощи, но путь его направляет пара больших зорких глаз целиком преданной ему спутницы. Он постоянно таскает с собой в объемистом тюке весь скарб, и с его помощью всякий раз, где только возможно, обставляет свой ночлег. Есть там и дорогие вещи: кольца, цепочки, редкие книжки, шелковое белье, картинки и тому подобное, короче: багаж воспоминаний о прожитой жизни. Скоро мне самому пришлось в этом убедиться.

Я уже совсем было потерял надежду, как вдруг обнаружил певца и Миньону в домике, одиноко стоящем среди этого мещанского некрополя. Я пошел на свет, пробивавшийся сквозь ночной мрак из каких-то развалин. Еще раньше, правда, до меня донеслось еле слышное дуновение музыки, которое я сперва принял за игру воображения.

Я замер в неподвижности, увидев, как уже сказано, через щель в стене обоих таинственных беглецов. Свет шел от голубоватого огонька. Миньона возилась подле него, она варила похлебку, которую затем, когда я не без колебаний проник к ним, протянула певцу-арфисту. Не могу умолчать и о том, что когда я прислушивался и подглядывал, его арфа начинала звенеть. Берусь утверждать, что никогда, ни раньше, ни позже, я не слышал подобных звуков.

Странный старик! Он не мог оторвать пальцы от струн, хотя игра должна была выдать его. Когда после всевозможных предосторожностей я вошел в дом, меня поразило спокойствие, с которым эти двое встретили мое появление. Я невольно спросил старика:

— Вы меня знаете?

То, что Миньона меня знает, было в конце концов неудивительно после того, что произошло у девочки со мной и у меня с ней на рыночной площади Стрезы. Что еще можно было тут сказать?

Воздух был теплым. Старик приветливыми словами пригласил меня сесть, между тем как Миньона, хотя и молча, также приветствовала меня.

На всякий случай я захватил с собой коробку конфет и полбутылочки шартреза, которые были приняты охотно и с благодарностью. Разговор понемногу завязался, и я легко мог убедиться, что у старика позади бурная и богатая впечатлениями жизнь. Без сомнения, он приобрел кое-какое образование, не говоря уже о владении главными европейскими языками, из которых первое место принадлежало французскому. Он знал Берлин, Рим и главным образом Париж. В этом городе он, по-видимому, служил старшим садовником в поместьях знатных семейств. Знавал он и театральных знаменитостей и крупных музыкантов. Пока он говорил, я имел возможность внимательно рассмотреть нищего гения. У него было значительное лицо. Его окаймляли локоны Юпитера.