Читаем без скачивания Театральное эхо - Владимир Лакшин

Ставя названиями своих пьес пословицы, Островский сбивал с толку людей, привыкших воспринимать искусство по вывеске, отчетливой авторской самохарактеристике и не идущих вглубь. Как и обличение «волчьей» и «лисьей» природы дурного человека, обнадеживающая мораль Островского представлялась изведанной и благодушной. «Бедность не порок», «Не в свои сани не садись» – названия обещали односложную, хрестоматийную, небогатую содержанием мысль-поучение. Но жизнь, изображенная в пьесах, поражала достоверной неожиданностью, а «цветной» язык делал характеры живыми до иллюзии.

Теоретики искусства давно подметили, что круг основных тем и мотивов применительно ко всему репертуару мировой драматургии весьма ограничен: иногда говорили даже, что лишь сорок два исходных положения составляют арсенал мирового искусства – все прочее их вариации. Суть же художественной оригинальности, по-видимому, в личности автора и в том, как окрашивает лица и положения время, в какое он творит. В самом деле, любовь, ревность, зависть, великодушие, измена, стремление разбогатеть или совершить карьеру, отношения отцов и детей, мужчин и женщин, сословное неравенство и т. п. – все эти коллизии, сами по себе не новые, представлены у Островского в их бесконечно разнообразных и часто причудливых сочетаниях.

Историк театра Е. Г. Холодов подсчитал, что в сорока семи оригинальных пьесах Островского 728 действующих лиц – целая толпа. Если на минуту вообразить ее пришедшей к памятнику Островского у Малого театра, она заполнила бы собой едва ль не всю Театральную площадь. Но можно ли сказать, что хоть одно лицо в этой огромной пестрой толпе просто повторяет другое, сливается с другим? Нет, каждый плотно прикреплен к своему времени, окружению и среде, имеет особый характер и норов, отличающую его интонацию и склад речи. Иными словами – каждый индивидуален.

По-видимому, как набор из двадцати трех пар хромосом создает при рождении всякий раз неповторимую человеческую личность, так сочетание немногих исходных драматических или комедийных положений под пером такого художника, как Островский, способно передать живое многоцветье ситуаций и характеров.

Лица комедий Островского исторически точны и этнографически ярки. Но мы читаем и смотрим его пьесы не для того все-таки, чтобы узнать лишь, как когда-то жили, любили, обманывали друг друга люди ушедшей эпохи, какие костюмы носили, какими речениями пользовались и каким забытым ныне привычкам отдавали дань. Если бы нами владел лишь холодноватый познавательный интерес, зрителям хватило бы от театра эффекта «музея восковых фигур» со всей натуральностью причесок, одежд и утвари. В самом деле, о том, что такое купец, приказчик, будочник, воспитанница, откупщик, дворянский хлыщ или провинциальный актер – какова была их типичная внешность, интересы и занятия, можно узнать, задержавшись и перед витриной музея. Классическая пьеса, и театр Островского в частности, дает нам несравненно большее – узнавание характеров, страстей, притязаний и интересов, которые живо задевают и сегодня, имеют неоспоримое отношение к нам самим, людям иной эпохи и среды.

На этот феномен «вечности» театра Островского проливает отчасти свет одно высказывание великого ученого нашего времени академика В. И. Вернадского:

«Вчера моя мысль перенеслась в далекое прошлое – иногда передо мной необычайно ярко и сильно проходит какое-то сознание единства и неподвижности, если могу так выразиться, исторического процесса. В этом смысле мне всегда много дает комедия, т. е. это – вместе со сказкой – единственная форма, которая дает тебе понятие о духовной жизни человечества при самых разнообразных исторических условиях, в различных климатах и местах за последние 2000–2500 лет».[117]

Как явствует из контекста письма, эти мысли были навеяны Вернадскому непосредственно перечитыванием сочинений Островского. И как примечательно, что, выясняя истоки «вечности» или, по меньшей мере, долговечности его пьес, Вернадский называет рядом с комедией сказку, жанр безымянного народного искусства. С фольклором в другом его виде, с пословицей, как известно, теснейшим образом сроднена драматургия Островского. В его пьесах по одним подсчетам 305, по другим – 307 пословиц и поговорок.

Пословицами названы многие его драмы и комедии. Речь героев Островского, по давнему выражению Б. Алмазова, «так и кипит» меткими народными словечками.

Известный литературовед академик А. И. Белецкий написал в свое время крохотный, но блестящий по форме и очень содержательный этюд, своего рода критическое «стихотворение в прозе», посвященное Островскому. Оно называлось «Мудрость пословицы». В своем рассуждении о творчестве драматурга Белецкий отталкивался от мысли, прекрасно сформулированной в одном стихотворении Баратынского:

Старательно мы наблюдаем свет.Старательно людей мы наблюдаемИ чудеса постигнуть уповаем.Каков же плод науки долгих лет?

Что, наконец, подсмотрят очи зорки?Что, наконец, поймет смущенный умНа высоте всех опытов и дум?Что? Точный смысл народной поговорки.

В этих строках вскрыт удивительный парадокс, имеющий прямое отношение и к Островскому. Мудрость пословицы, казавшаяся чем-то архаичным, безнадежно отсталым и ненужным, возвращается к человеку после сложнейших искусов изощренного сознания, «на высоте всех опытов и дум», как несомненная и непоколебленная ценность. То же можно сказать и о драматургии Островского. Она не раз объявлялась отжившей, устаревшей в своей простой морали, но в положениях и характерах его пьес оказывался аккумулированным важный духовный опыт, народный здравый смысл и огромная художественная зоркость, возвращавшая к нему внимание новых поколений.

Островскому чужда философская абстракция, он никогда не «умствует». Но, обладая художественным ясновидением, учит своих зрителей понимать людей – видеть за словами желания, умыслы, страсти, выгоды, высокие и низкие порывы и различать их связь с обстоятельствами, средой и социальным миром.

Всегда прям и искренен путь драматурга к сердцам своих зрителей и читателей. Мы презираем его «самодуров» и смеемся над «мудрецами» и героями «бюджета», купцами, скучающими «с большого капиталу». Мы чувствуем себя задетыми и растроганными, когда, прижимая к груди рваную шапку, обличает неправду Любим Торцов, торжественно гремит в защиту попранной справедливости бас Несчастливцева, отчаянно мечтает о счастье Катерина…

Многое продолжает звучать в этих пьесах живым весельем и болью, отзываясь в нашей душе.

У Островского было редчайшее чутье сценической правды, интуиция на положения и слова, которые – при талантливом исполнении – искрой перелетали со сцены в зал. Но его драматургия была еще и умной, хотя критики-снобы, случалось, упрекали драматурга в слабой «интеллектуальности» его созданий. Стоит ли это опровергать? Философ Джон Локк говорил: «Нет ничего в интеллекте, чего не было бы в чувстве».