Читаем без скачивания Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

Аса-Гешл вышел на улицу. Он повидал всю родню: тестя, жену тестя, Дашу, ребе Аарона, Лею, Дошу, Лотти. Были там и другие родственники, но их он не знал. В квартире все было перевернуто вверх дном: постельное белье связали в узлы, повсюду стояли чемоданы, сундуки, валялись свертки. Поодаль от остальных, придирчиво изучая свой американский паспорт, стояла в шляпке с вуалью Лея. Ребе беседовал с каким-то молодым человеком. Пиня бегал по квартире, бормоча что-то нечленораздельное. Невдалеке, как видно, взорвалась бомба, и с потолка и стен осыпалась, обнажив газовые трубы, штукатурка. Повсюду лежал толстый слой желтой пыли. На кухне Аса-Гешл обнаружил Лотти; она сидела на табурете и читала английскую книжку. Никто не обращал на него никакого внимания. Даша ела бутерброд с колбасой. С тех пор как они виделись в последний раз, она очень выросла, лицо стало по-городскому бледным, осунувшимся. Она поглощала колбасу с серьезным, вдумчивым видом, какой бывает у сироты, которую из жалости взяли к себе родственники. Даша рассказала отцу, как все было. Мама отправилась в Отвоцк узнать, когда будет поезд. Вместе с ней пошла Ванина старшая дочь. Объявили воздушную тревогу, и они вбежали в находившееся поблизости школьное здание. В него бомба и угодила. Мама умерла в тот же вечер, в санатории доктора Барабандера. Девушка лишилась руки. Маму похоронили в Карчеве.

Даша начала задыхаться; она уронила голову отцу на плечо и зарыдала пронзительным, хриплым голосом взрослой женщины.

Выйдя от Пини, Аса-Гешл и Барбара отправились на Францисканскую, где жила его сестра. Объявили воздушную тревогу, и им пришлось прятаться в подворотне. И опять ревели над головой самолеты, стрекотали пулеметы, взрывались бомбы. Когда сирены оповестили «отбой», они двинулись дальше, мимо горевших домов и развалин. На улицы вновь высыпали люди. По радио был зачитан приказ: всем мужчинам призывного возраста — покинуть город. Нескончаемые толпы текли по улицам в сторону мостов на Прагу. Одни шли пешком, другие передвигались на телегах, повозках, дрожках, мотоциклах, автобусах и такси. В заторе застрял лимузин; за сверкающими на солнце стеклами можно было разглядеть разодетых дам с комнатными собачками на коленях.

Покосившуюся церковь на Гжибовской площади, напротив дома реб Мешулама Муската, превратили в госпиталь, где за ранеными ходили монашки. На ступенях широкой лестницы алели пятна крови. В городе было столько убитых, что не успевали убирать трупы. Тела несли на досках. Саксонский сад изрезали длинные траншеи, из которых торчали перебитые корни деревьев. Аса-Гешл и Барбара шли дальше. «Вот он, фашизм, — думала Барбара. — Я с ним сражалась, а что он собой представляет, не понимала. Теперь вижу. Но что я здесь делаю? Почему брожу по этому городу? Надо бежать — сегодня же!» Подленькая мысль пришла ей в голову: теперь, когда Адасы нет в живых, Аса-Гешл на ней женится.

Аса-Гешл шел с опущенной головой. Он был готов к худшему. Может, и Дины тоже нет в живых? Ему вспомнились слова Псалма: «…Я встретил тесноту и скорбь»[21]. Сердце сжалось, точно кто-то стиснул его в кулаке. Поразительно! Ведь было у него предчувствие, что он никогда больше Адасу не увидит. Когда они прощались, она смотрела на него так странно, так робко. Сказала: «Если умру, похорони меня рядом с мамой». Разве могла она знать, что похоронят ее в Карчеве?

И опять завыла сирена, заревели самолеты, и опять они бросились прятаться — на этот раз в подъезде дома. Аса-Гешл прислонился к стене и закрыл глаза. «Адаса, где ты теперь? Ты знаешь? Ты существуешь? А что, если никакого прошлого нет, а есть лишь мгновение в настоящем?» Если б он был в состоянии хотя бы рыдать! Но нет, из глаз не вылилось ни единой слезинки. Почему он еще жив? Он не мог себе представить, что смерть Адасы так его потрясет. Вокруг словно бы образовалась пустота; ноги подламывались, ужас смерти охватил его.

Они пришли на Францисканскую. И опять Барбара осталась ждать его внизу. Аса-Гешл постучал. Никто не ответил. Тогда он сам открыл дверь и вошел. Первой, кого он увидел, была Дина. Сестра бросилась к нему: парик съехал набок, лицо желтое, точно у нее желтуха. Она кинулась брату на шею, как безумная, смеясь и плача одновременно:

— Это ты? Живой? А я уж решила, тебя схватили. Слава Всевышнему!

Все были дома: и Менаше-Довид, и Тамар, и Рахмиэл, и Дан. На этот раз Менаше-Довид был без длиннополого пальто, в одной рубашке с бахромой, брюки вместо ремня подвязаны веревкой. В одной руке он держал сборник хасидских историй, в другой — недокуренную сигарету. Его бородатое лицо с длинными пейсами, одновременно грубое и благородное, светилось каким-то внутренним светом. Он сделал движение, словно собирался броситься к своему шурину и обнять его, но замер на пороге и начал качаться из стороны в сторону, как-то странно жестикулируя. Вошла, оттолкнув отца, Тамар. Вид у нее был измученный; казалось, она не спит уже много ночей подряд. На своего дядю она посмотрела с таким видом, будто ей было стыдно за то, в каком состоянии он нашел их квартиру. Два сына вошли за ней следом. Старший — он был в ермолке — уже отпустил бороду. На младшем был поношенный пиджачок, на голове — кепчонка.

Дина всплеснула руками и запричитала:

— Видишь, в какой нищете мы живем? — Ее слова прерывались рыданиями. — Посмотри на нас! А тут еще такое творится!

— Дядя Аса-Гешл! — вскричала Тамар и кинулась ему на шею. — Когда ты приехал? И как? Я уж не знала, что и думать. Кошмар сплошной…

— Тихо! Перестань реветь! — взвыла Дина, зажимая уши. — Бомбы падают с утра до ночи. С ума сойти можно. Что ж ты стоишь в дверях? Менаше-Довид, перестань приплясывать! Говорю тебе, Аса-Гешл, он у меня совсем из ума выжил.

Менаше-Довид потер свои огромные руки и с улыбкой процитировал:

— «Долг человека славить Господа за зло, которое выпало на его долю, равно как и за добро». Вот они, родовые муки Мессии… войны Гога с Магогом… И это начало, об этом и говорится в книге пророка Даниила. Идиоты!

— Господи, сколько ж от тебя шума! — воскликнула Дина. — Они с ума меня сведут. Разумные люди убегают — но нам-то как убежать? Я и шагу ступить не могу. Говорю, пусть мужчины уходят, а мы с Тамар как-нибудь справимся. Что они нам сделают, скажите мне? Ты-то что думаешь, Аса-Гешл? Говори, что ж молчишь, о Господи! Слыхал, Аделе в Варшаве. Ее обратно отправили.

— Аделе?!

— Да, Аделе. Пароход во всех морях побывал, плавал, плавал — и вернулся. С нами, евреями, всегда так: то сюда швырнут, то туда — а потом выбрасывают, точно мусор. Она тоже хочет уехать. А что поделывает твоя благоверная?

— Адаса погибла.

— Что?! Господи помилуй всех нас!

— Ее бомбой убило.

— Когда? О Боже, прелестное дитя! Такая молодая! Такая красавица! Какой кошмар!

— Ой, дядя Аса-Гешл… — начала было Тамар задушенным голосом, но запнулась.

— А ну перестаньте говорить и кричать все разом! — заголосила Дина. — Такие ужасы творятся, что у меня нервы не выдерживают. В ушах поет. Не снаружи, а внутри, будто Кол Нидре. Как у гнусного Тита, да будет проклято имя его! Садись, Аса-Гешл, садись, у нас за стул денег не берут. Что делать, скажи мне? Куда бежать из этого ада? В доме ни гроша. Хоть на пол ложись да помирай. Что со мной будет, мне все равно, но как быть с другими, с детьми? Говори, Аса-Гешл.

Аса-Гешл порылся в карманах. Всего несколько медяков.

К нему подошел Менаше-Довид:

— Пусть это будет последним из всех твоих несчастий! Какие времена! Даже неделю траура и то соблюсти не получается. Но воскресение грядет, грядет. Скоро, скоро увидим мы незабвенных наших. Собственными глазами. Пока у меня есть мой ребе, бояться мне нечего. Он обо всем позаботится. — И Менаше-Довид указал на книгу погасшей сигаретой.

— Менаше-Довид, заткнись. Всем и без того известно, какой ты дурак. — Дина повернулась к Асе-Гешлу. — Они бомбы бросают, а этот приплясывает. И будет приплясывать, покуда всех нас, оборони Господь, не перебьют. У меня осталось немного овсяной крупы — ее и едим. Кончится — ноги протянем. Моих сыночков пришли было в армию забирать, но когда на них на призывном пункте посмотрели — сразу домой отправили. Солдат и одевать-то не во что. Говорят, Гитлер уже в Воле. Господи, и что только нас, евреев, ждет… — И она жалобно всхлипнула.

Оба сына вернулись в гостиную. Тамар вытерла глаза и сказала:

— Дядя Аса-Гешл, что ж ты не садишься? Чаю выпьешь?

— Нет, я должен идти. Я скоро вернусь.

— Куда ты? — недоумевала Дина. — Придет на минутку и тут же убегает. На улицу сейчас лучше не высовываться. В такое время всем вместе держаться надо.

— Говорю же, вернусь. У меня ведь теперь даже комнаты нет — жить негде.

— Оставайся! Уйдешь — вместо тебя у нас другие поселятся. Из разбомбленных домов все время люди приходят. В такие дни никого не выставишь. Жуткое время! Что нам делать? Куда податься? Прогневался на нас Господь! Проклял нас!