Читаем без скачивания Новочеркасск: Роман — дилогия - Геннадий Семенихин

— Ого, Наденька! Посмотри-ка, какие перлы! Я-то думал, мы своего сына в нормальную школу отправили, а он, очевидно, в академию художеств попал.

Мать взяла в руки тетрадь.

— Венечка, разве у вас самым первым был урок рисования?

— Нет, мама, — избегая ее взгляда, ответил сын. — Это я в классе грамотных рисовал. Я туда по ошибке попал. Учительница говорит: дети, пишите цифры, а я их не знаю, пишите буквы — а я их тоже не знаю. Вот и рисовал вместо этого. Вы же меня не научили.

Родители переглянулись. Александр Сергеевич неодобрительно поглядел на сына. Венька сидел на кровати, ремень на его брюках был расстегнут, воротничок помят, шнурки ботинок свисали до самого пола. На лысой голове отца показались бисеринки пота.

— Нет, — сказал он, — из этого анчутки человека не получится. Его уже и поколотить успели. Смотри, Наденька, одной пуговицы на рубашке нет. В деда своего пошел, в Сергея Андреевича. Вот чей характер он унаследовал!

— Оставь, Саша, — сухо перебила мать, — твоя теория наследственности — вздор.

— Нет, Наденька, — вздохнул Александр Сергеевич и посмотрел на нее тем сожалеющим, не лишенным иронии взглядом, каким смотрит человек на своего собеседника, заранее его прощая за предельно наивные суждения. — Теория наследственности — в большинстве случаев сила, с которой нельзя не считаться.

— Вздор, — упрямо повторила Надежда Яковлевна. — Почему же тогда вы с погибшим Павлом, дети одного отца и одной матери, выросли такими разными? Ты — эрудированным интеллигентом, а он — бойцом отчаянной храбрости. Ты искал свою правду разумом, а он — сердцем и Штыком. Нет, Саша, никакой наследственности, а есть влияние окружающего мира.

— Плюс к этому тлетворное влияние улицы, в чем наш сын изрядно преуспел.

— Ладно, Саша, не ворчи, — вдруг заулыбалась Надежда Яковлевна и бросила добрый взгляд на сына. — А ты, Веня, не раскисай. Иди умойся, покушай и марш на бугор развеяться. Там уже все твои дружки собрались. Расскажи им, как ты провел свой первый день в школе.

Венька ответил ей благодарным взглядом.

Человек, начинающий жить, это та же былинка в поле. Налетит ветер, и никнет иная былинка к земле, моля о пощаде. Но от такой покорности лишь свирепеет ветер, валит ее на землю, устрашающе кричит в самое ухо: «Не пощажу!» и в конце концов выдирает из земли с корнем. И летит она, бедненькая, в потоке суховея ввысь, разламываемая им на десятки мелких частиц, и погибает навеки. А иная гордо тянется к солнцу, зная, что никогда оно ее, беззащитную, не тронет, а пожалеет. И если закричит тот же самый суховей: «Не пощажу!», обронит такая былинка слезу свою светлую, с хитринкой в ней затаенной, взмолившись, попросит: «Не тронь меня, суховеюшка!» И не выдержит тот, засмеявшись, промчится мимо. Ну а если и не промчится, все равно сумеет обмануть его такая хитрая и смелая былинка: низко-низко распластается по земле среди высоких колосьев и останется невредимой.

В засуху и недород склоняются над ней колосья: «Былинка, былинка, ты ближе к земле, напои наши корни, не дай нам погибнуть». И былинка пьет как можно меньше воды, чтобы не страдали от зноя злаки. Зато когда нальются тугим спелым зерном колосья, они всегда прикроют от холода, зноя и ветра добрую умную былинку.

Так и человек. И умом, и хитростью, и смелостью должен он обладать сызмальства, чтобы быть похожим на такую былинку в поле. А если не помогут родные и близкие обзавестись такими качествами с ранней поры, трудно будет идти такому человеку по жизни.

Гришатка и Веня были давно уже скованы крепким сном, а их родители все еще вели долгий и трудный спор в кабинете у Александра Сергеевича.

— Нет, ты не права, милая Надюша, — увещевающе говорил Александр Сергеевич. — Ну как же мы так? Два педагога — и отправили сына в школу совершенно неподготовленным. Представь себе, что тридцать мальчиков и девочек, в том числе из малообеспеченных семей, где порою родители пьют и бранятся, пришли учиться в так называемый «грамотный» класс, зная и алфавит, и цифры. А нашего Веньку оттуда выставили с треском. А все потому, что ты упряма, как наша лайка Мурза, которая не хочет быть на цепи, а предпочитает свободу двора.

— Уж не меня ли в качестве кары ты собираешься посадить на цепь? — рассмеялась жена.

— Стоило бы, — пробубнил Александр Сергеевич.

— Нет, это уж ты лучше сам садись, — вспыхнула она, — а меня и моего Веню не трогай. Мы не Мурза, чтобы на цепи содержаться. Между прочим, я и сейчас не вижу ошибки в том, что наш сын пошел в школу без репетиторской подготовки. Я знаю, что ты бы его по математике сумел так вышколить, что он и третьеклассникам носы утер бы. Да и я по грамматике и естествознанию могла бы подготовить его. Однако зачем?

— Лучше бы уж он утирал им носы своими ответами на уроках, чем бил по ним кулаками, как они это делают на своей Аксайской, — ехидно вставил Александр Сергеевич, но Надежда Яковлевна лишь усмехнулась.

— Постоять за себя будущий мужчина тоже должен уметь, — возразила она. — А что касается школы, так это даже хорошо, что Веня пошел в нее неподготовленным. Ты, Саша, сейчас преподаешь сопротивление материалов, а хочешь, чтобы твой сын не узнал в жизни, что это такое. Нет, пусть с первых дней познает это состояние борьбы. Ему лишь лучше будет. Не надо, чтобы ты или я учились за сына. Пусть своим умом до всего доходит.

Дом Смешливых стоял строго напротив дома Якушевых. Дверь в дверь, что называется. Но в отличие от якушевского, был он пониже ростом и не деревянный, а глинобитный. Все Смешливые были рыжие, и маленький их дворик тоже был рыжим от глины, на которой ничего не росло. Лишь однажды поднялись было на полметра над землей две акации, да и те дружно засохли, едва лишь припекло новочеркасское солнце.

В тесных душноватых комнатах обитала большая работящая семья железнодорожного мастера, состоявшая в то время из восьми человек. У Жорки было две сестры и три брата. В каждой комнате стояли жесткие кровати, и только в одной, что была несколько больше других, — широкая, с никелированными шишечками на спинках, принадлежавшая родителям. В этой семье никто не голодал, хотя и полного достатка никогда не было. За исключением тех, кто ходил в школу, все члены этой семьи работали на совесть. Отец и старший сын Колька, недавно возвратившийся со службы на флоте и с форсом носивший тельняшку даже в самые жаркие дни, рано утром уходили на железнодорожную станцию и возвращались к закату. Второй по старшинству сын — застенчивый Митька — окончил ФЗУ и работал подручным кузнеца на механическом заводе, который по привычке нередко называли по имени его бывшего хозяина, обрусевшего немца Фомы Фаслера. После гражданской войны и установления Советской власти Фома Христианович Фаслер передал свое предприятие в собственность государства. Директором завода стал его старший сын Вельгельм Фомин, а завод носил имя советского общественного деятеля Никольского.

До революции завод Фаслера выпускал чугунные и железные изделия, славившиеся на всю Россию. Водопроводные люки и церковные кресты, надгробные плиты и ограды, железные ступени для лестниц с замысловатыми украшениями можно было увидеть и в Хабаровске, и в Харькове, в Екатеринославе и Ростове-на-Дону и даже в свое время в Петербурге. Вместе с Жоркой Смешливым Венька не однажды бегал на этот завод, который стоял на углу Платовской и Барочной, всего в трех кварталах от их домов. В туго стянутом узелке ребятишки относили туда завтрак Мите Смешливому. Они останавливались перед высоким, всегда открытым в летнее время окном, за которым свирепо ухал огромный молот, обрабатывая очередной раскаленный железный брус. Во все стороны разлетались ослепляющие снопы искр, и мальчики замирали, как зачарованные, не в силах оторвать от этого зрелища своих вытаращенных глазенок.

Митька подходил к окну, вытирал рукавом черной промасленной спецовки вспотевшее лицо и, улыбаясь, говорил:

— Ну так что? Прибежали, кормильцы? Давайте-ка узелок, зараз сам мастер к вам подойдет.

И тут из белесого облака пара возникала огромная фигура Дрона. На его темном от копоти лице, обнаженные в довольной улыбке, один к другому, белые зубы казались сверкающими драгоценными камнями.

— Ну что, шкеты? — басил он весело. — Прибегли проведать? А я сегодня такой голодный, что вашему Митрию быстро управиться с харчишками помогу. Нравится наша игрушка? — кивал он на ухающий молот. — А как, Веня, твоя Мурза поживает, которую мы из лап у собачьих душегубов вырвали? Если что не так, скажи, разберемся. Все-таки Дрон не последний человек на окраине. Вот, Веня, возьми-ка газетку. Своим точно такую же Митя доставит.

Пока они шли домой, почти до самой психобольницы их сопровождали постепенно затихающие удары молота. «Гахгах» — говорил рассерженно молот. У психобольницы Венька развернул газету. Жорка придвинулся к нему.