Читаем без скачивания Сила и слава - Грэм Грин

– Неделю назад.

– А свою куда дели?

– Обменял на эту.

– Зачем? Одежда у вас была хорошая.

– Она очень истрепалась… и в глаза бросается.

– Я бы все починила и спрятала. Не надо было менять. В этой у вас совсем простой вид.

Он улыбнулся, опустив голову, и она выговаривала ему, точно экономка, – как в прежние годы, когда у него, у священника, был дом и были собрания «Детей Девы Марии» и других обществ и приходские сплетни, но только не… Не глядя на нее, он тихо спросил с той же смущенной улыбкой:

– А как Бригитта? – Сердце у него екнуло при звуке этого имени. Грех чреват огромными последствиями. Прошло шесть лет с тех пор, как он был… дома.

– Ничего – живет. А вы что думали?

Ему бы порадоваться, но в этом ответе – прямая связь с его грехом. Нельзя радоваться тому, что принадлежит его прошлому. Он машинально проговорил:

– Вот и хорошо, – а в сердце его билась мучительная тайная любовь. – Я очень устал, – сказал он. – Около Сапаты полиция чуть было…

– А почему вы не пошли на Монтекристо? Он с тревогой взглянул на нее. Не такой встречи он ждал. Между хижинами собрались кучкой люди и наблюдали за ним с безопасного расстояния. На площади стояли небольшие полуразвалившиеся подмостки для музыкантов и единственный ларек, где продавалась минеральная вода. Люди вынесли из хижин стулья – посидеть вечером на воздухе. Никто не подошел к нему поцеловать руку, получить благословение. Словно содеянный им грех низвел его в гущу людскую, чтобы он постиг не только отчаяние и любовь, но и то, что человек может быть нежеланным гостем даже в своем собственном доме. Он сказал:

– Там были «красные рубашки».

– Ну что ж, отец, – сказала женщина. – Прогонять вас мы не станем. Пойдемте со мной. – Он покорно шагнул следом за ней, путаясь в своих длинных крестьянских штанах, и счастье стерлось с его лица, а улыбка осталась, как нечто чудом уцелевшее после крушения. На поляне было человек семь-восемь мужчин, две женщины и несколько ребятишек. Он шел мимо этих людей, как нищий. Ему вспомнился последний приход сюда – веселье, тыквенные бутыли, выкопанные из ям… Его прегрешение было все еще свежо, но какую встречу ему оказали! Тогда он появился в их злачной тюрьме как свой человек, как изгнанник, вернувшийся на родину богачом.

– Это наш священник, – сказала женщина. Может быть, меня просто не узнали здесь, подумал он, выжидая. Они стали подходить к нему один за другим, целовали ему руку и отступали назад, не сводя с него глаз. Он сказал:

– Я рад видеть вас… – и хотел добавить «дети мои», но вдруг решил, что только бездетному дано право называть чужих людей своими детьми. Теперь, подчиняясь родителям, к нему стали подходить один за другим и целовать ему руку настоящие дети. По молодости лет они не помнили, что в прежние времена священники носили черную одежду и глухие воротнички и протягивали для поцелуя холеные мягкие и покровительственные руки. Они не понимали, почему с таким уважением относятся к крестьянину – такому же, как их отцы. Он не смотрел им в лицо, но все же внимательно наблюдал за ними. Вот две девочки – одна худенькая, изможденная. Сколько ей лет – пять, шесть, семь? Трудно сказать. А другую голод так обточил, что в ней появилось что-то не по годам хитрое и злобное. Из глаз этого ребенка смотрела женщина. Дети молча разбежались; они были чужие ему.

Один из мужчин спросил:

– Вы надолго к нам, отец?

Он ответил:

– Я думал… может, отдохну здесь… несколько дней.

Другой сказал:

– А если вам проехать немного дальше на север, отец, – в Пуэблито?

– Мы с мулом в дороге уже двенадцать часов.

И тут женщина вступилась за него. Оно сердито сказала:

– Он заночует здесь. Это самое малое, что мы можем для него сделать. Он сказал:

– Я отслужу мессу утром, – точно предлагал им взятку, но принято это было с таким смущением, с такой неохотой, точно взятка давалась крадеными деньгами.

Кто-то сказал:

– Если вам все равно, отец, тогда рано утром… или, может, ночью…

– Что с вами такое? – сказал он. – Чего вы боитесь?

– Вы разве не слышали?

– О чем?

– Теперь берут заложников – во всех деревнях, где вы могли быть, по их расчетам. И если никто ничего не скажет… тогда расстрел… а потом возьмут других. Так было в Консепсьоне.

– В Консепсьоне? – У него начало дергаться веко – вверх-вниз, вверх-вниз. Столь банальным способом тело выражает волнение, ужас или отчаяние. Он спросил: – Кого? – Они тупо посмотрели на него. Он яростно крикнул: – Кого убили?

– Педро Монтеса.

Он чуть взвизгнул, как собака, – такова нелепая стенография горя. Старенькая девочка засмеялась. Он сказал:

– Почему не схватили меня? Болваны. Почему меня не схватили? – Девочка снова засмеялась. Он уставился на нее, ничего не видя перед собой, а только слыша смех. Счастье снова умерло, так и не успев сделать первого вздоха. Он был как женщина с мертворожденным ребенком – скорее похоронить, забыть и завести другого. Может, этот выживет.

– Вы понимаете, отец, – сказал кто-то из мужчин, – почему…

Он чувствовал себя преступником, представшим перед судьями. Он сказал:

– Так лучше, как… падре Хосе в столице? Вы слыхали про пего?

Их ответ прозвучал неуверенно:

– Нет, так не надо, отец.

Он сказал:

– Да что я? Этого никому не надо – ни вам, ни мне. – И добавил резко, властно: – Я лягу спать. За час до рассвета разбудите меня… Полчаса на исповедь… Потом месса, и я уйду.

Но куда? В каждой деревне, во всем штате, он будет нежеланным, опасным гостем.

Женщина сказала:

– Пойдемте, отец.

Он вошел следом за ней в маленькую комнатку, где все было сколочено из пустых ящиков – стул, дощатая кровать с соломенной циновкой, короб, покрытый куском материи, на нем – керосиновая лампа. Он сказал:

– Я никого не хочу выживать отсюда.

– Это мое жилье.

Он бросил на нее недоверчивый взгляд:

– А ты где будешь спать?

Он боялся, что женщина посягнет на него, и украдкой следил за ней. Неужели только это и есть в браке – отговорки, и подозрительность, и чувство неловкости? Когда люди на исповеди рассказывали ему о своих любовных делах, неужели только это и было за их признаниями – жесткая кровать, и суетливая женщина, и нежелание говорить о прошлом?..

– Высплюсь, когда вы уйдете.

Свет за лесом начал спадать, и длинные тени деревьев указующим перстом протянулись к двери. Он лег на кровать, а женщина чем-то занялась в другом углу: он слышал, как она скребет земляной пол. Спать он не мог. Значит, долг велит ему бежать отсюда? Не раз пытался он скрыться, и всегда что-то мешало… а здешние люди хотят, чтобы он ушел. Никто не станет удерживать его, никто не скажет, что больна женщина, что умирает старик. Теперь он сам как болезнь.

– Мария, – сказал он. – Мария, что ты там делаешь?

– Я приберегла для вас немножко бренди. Он подумал: если я уйду, то встречу где-нибудь других священников, они исповедуют меня, я покаюсь, получу отпущение грехов, и снова передо мной будет вечная жизнь. Церковь учит, что первый долг человека – спасти свою душу. В голове у него бродили простые мысли об аде и рае. Жизнь без книг, без общения с образованными людьми вышелушила из его памяти все, кроме простейших понятий о тайне Бога.

– Вот, – сказала женщина. В руках у нее была аптекарская бутылочка с бренди.

Если уйти, им ничто не будет грозить и не будет у них перед глазами его примера. Он единственный священник, которого запомнят дети. И от него они почерпнут свое представление о вере. Но ведь именно он, а не кто другой, влагал этим людям тело Христово в уста. А если уйти отсюда, тогда Бог исчезнет на всем этом пространстве между горами и морем. Не велит ли ему долг остаться здесь – пусть презирают, пусть из-за него их будут убивать, пусть его пример совратит их. Эта задача была неразрешима, непосильна. Он лежал, закрыв глаза руками; на этой широкой болотистой полосе земли нет никого, кто дал бы ему совет, как быть. Он поднес бутылочку ко рту.

Он робко проговорил:

– А Бригитта… Как она… Здорова?

– Ведь вы ее только что видели.

– Не может быть. – Ему не верилось, что он мог не узнать ее. Это превращало в насмешку его смертный грех: разве можно совершить такое, а потом даже не узнать…

– Да она была там. – Мария подошла к двери и крикнула: – Бригитта, Бригитта! – А священник повернулся на бок и увидел, как из внешнего мира, мира страха и похоти, в хижину вошла та маленькая злобная девочка, которая смеялась над ним.

– Подойди к отцу и поговори с ним, – сказала Мария. – Ну, иди.

Он хотел спрятать бутылку, но не знал куда… сжал ее в руке, чтобы она казалась меньше, и посмотрел на девочку, чувствуя, как человеческая любовь сжала его сердце.

– Она знает катехизис, – сказала Мария, – только не захочет отвечать…

Девочка стояла, меряя его острым, презрительным взглядом. Ее зачатие не осветилось любовью; только страх, отчаяние, и полбутылки бренди, и чувство одиночества толкнули его на шаг, казавшийся ему теперь ужасным. И вот что из этого получилось – робкая, стыдливая, захлестнувшая его любовь. Он сказал: