Читаем без скачивания На рубежах южных (сборник) - Борис Тумасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Добре, сынки! Разберусь с вашими обидами. А пока суд да дело, обещаю вам – завтра же будет у вас настоящий, густой кулеш с салом. И рыба будет… И баньки накажу во всем городе для вас истопить…
В своей старенькой свитке, в штопаных шароварах походил пан войсковой судья на простого старого казака, на деда, который беседует со своими сынами и внуками. Он старчески покашливал, сплевывал в костер и одобрительно кивал головой.
– А с походом как, батька Головатый? – спросил кто-то из старых казаков.
– С походом? – Антон Андреевич сунул в карман шаровар пустой кисет. – С походом, хлопцы, не во мне дело. Сами знаете, – здесь не Сечь Запорожская, здесь шапками дело не решить… Но скажу я вам, браты-казаки, хоть и не вправе я это говорить, – недолго ждать осталось… Днями отплывем. А там, в Персии, для смелых – добрый дуван будет: и шелка, и камни-самоцветы, и туманы золотые…
Головатый неторопливо, с кряхтеньем поднялся на ноги и обвел столпившихся кругом казаков быстрым взглядом.
– Ну, на покой пора, хлопцы… Пора дать отдых моим старым костям.
– Ур-ра батьке Головатому! – крикнул чей-то восторженный голос. – Ура нашему заступнику!
– Ур-ра! – пронеслось по толпе.
Дюжие руки подхватили войскового судью, подняли вверх и понесли к стоящей в стороне тачанке. Казаки долго смотрели вслед,
– Вот это человек! И не подумаешь, что пан! – восхищенно говорил Шмалько. – Сразу видно – свой брат-казак…
– А вот ты бы у него на хуторе поробыл, как я, так узнал, какой он, – сердито проворчал Собакарь.
– А какой?
– Да такой, как все паны. Только поумнее других…
На следующий день, к обеду в казачий лагерь подвезли сало, муку, крупу, свежую рыбу. На двух телегах – четыре бочки с горилкой.
– Пан войсковой судья казачеству шлет! – громко объявил разбитной, голосистый есаул.
В лагере на все лады славили батьку Головатого. И даже хорунжий Собакарь не возражал против этих восхвалений.
А дело было так. Ранним утром Антон Андреевич вызвал к себе Великого и Чернышева. Те, догадавшись, зачем их требует войсковой судья, пришли вместе, вместе и предстали перед Головатым.
Антон Андреевич встретил их туча тучей.
– Правду говорят? – он сдвинул лохматые брови.
– Ты о чем разговор ведешь, Антон Андреевич? – непонимающе смотрел на него Великий.
– А о том…
Головатый грузно поднялся из-за стола и зло откинул ногой табуретку.
– А о том, что говорят. Вы соль да вино продали?
– Навет!
– По злобе кто-то наговаривает! – в один голос принялись оправдываться полковники.
– Брешете, сучьи дети! – взорвался Головатый и грохнул дюжим кулаком по столу. – Лучше признавайтесь, а то я это дело все раскопаю!
– Грешны, Антон Андреевич! – струсил Чернышев.
– Да и греха-то, Антон Андреевич, самая малость, – начал Великий, прямо глядя в глаза Головатому. – Продали на копейку, а брешут на алтын. Собачий народ пошел. Вон даже и про твою милость…
– Что? – хмуро оборвал Головатый.
– Да вон, говорят, что ты подарки принял от купцов за то, что казаки баржи грузили…
Седые усы войскового судьи обвисли. Другим, ворчливо-добродушным тоном заговорил:
– Дурни вы! В любом деле надо край знать. Нынче ж отправьте казакам крупы, сала, рыбы. А то доведем их до бунта. С этим делом нельзя шутить.
– Исполним, Антон Андреевич! – покорным голосом проговорил Великий.
– Сделаем! – подтвердил Чернышев.
– Добре! – уже милостиво кивнул головой Антон Андреевич. – И чтобы больше такое не повторялось. Было не было, а чтоб до меня такие слухи не доходили. Не посмотрю, что вы полковники и перед войском заслуги имеете. Разжалую. – И уже спокойно: – В полках чаще надо бывать да за людьми следить, с вас спросится…
Полковники вышли. Уже за дверью они снова переглянулись.
– Отделались, – вытер пот Чернышев.
– А хитер пан войсковой судья! Ой, хитер! – восхищенно проговорил Великий. – Вот у кого учиться, как дела делать!
Только-только начинает голубеть густая синева ночи, еще горит над самой землей утренняя звезда, уж просыпается астраханский люд.
Первыми, как всегда, поднялись артельные стряпухи. Подоткнув подолы длинных, со множеством оборок юбок, они развели огонь под таганами, наносили воды и принялись варить суп.
За ними пробудились и мужики. Стараясь не промочить лаптей, они степенно умылись в Волге, помолились, поартельно уселись вокруг общих котлов и вслед за старостами поочередно заработали деревянными ложками. Ели без слов, посапывая, звучно втягивая горячее варево.
А город же выбрасывал на пристань толпы голытьбы. Берег oжил. Прошли строем казаки на разгрузку баржи. Под ногами похрустывал песок. Чей-то озорной голос вслед им выкрикнул обидное:
– Эй вы, хохлы! Купецкая служба!
– А что, чай, купчам от них прибыльно, – поддержал его артельный мужичок. – Дармовые работнички, не то, что мы…
Казаки зло огрызались. Самые горячие, сжимая кулаки, выскакивали из рядов. Но дело кончалось только перебранкой.
Один за другим поднялись мужики, сложили в кучу, под надзор стряпух свои котомки и двинулись на работу.
К одной запоздавшей к завтраку артели прибежал запыхавшийся подрядчик. Брызгая слюной, стал ругать мужиков. Надоев, те вскочили и заторопились к лубяному лабазу.
По всему берегу застучали топоры, закипела смола в чанах – конопатили лодки, баркасы. От купеческой баржи к берегу, по сходням взад-вперед, сгибаясь под тяжестью мешков с солью, сновали казаки. На берегу, у штабеля, вел учет мешкам бородатый купец. Иногда он предупреждающе покрикивал.
– Сторожко, сторожко, борони бог расыпца!
И так до обеда…
Каждый раз бывая на пристани, Малов приглядывался к мужикам. «Авось увижу кого из своих…»
В этот день, дождавшись обеденного часа, они с Дикуном отправились побродить по берегу.
Вокруг стоял неумолкаемый шум. Бойкие астраханские торговки кричат на все лады:
– Кому щей! Жирных щей! Отведай, кто потощей!
От грязного чугуна поднимается густой пар, пахнущий пареной капустой. Голытьба хлебает щи тут же, усевшись на песке.
– А вот сбитень! Горячий сбитень! – звенел над пристанью высокий бабий голос. – Сбитень сладкий, кто на него падкий!
– Пирожки с требухой! Пирожка – на грош два!
Пирожки были большие, как лапти, и тощие, как та баба, которая их продавала. Требуха отчаянно воняла, несмотря на попытки торговки сдобрить ее чесноком.
Леонтий с Федором, морщась, съели по одному пирожку.
За лабазом они остановились около старика гусляра. Был он худой и согнутый, в белой холщовой рубахе и таких же портках. Сквозь рубаху выпирали ключицы. Ветерок шевелил мягкий, тонкий пушок на его лысой голове. Воспаленные глаза слезились. Узловатыми пальцами перебирал он струны гуслей и пел с мягкой задумчивостью:
Как у нас, братцы, было на Дону,Во Черкасском городу,Народился молодец —Стенька Разин удалец.Ой, ходил, гулял СтепанушкаВо царев кабак.Думы думал атаманушкаС голытьбою:«Ой вы, ребятушки, вы, братцы,Голь несчастная!Вы поедемте, ребята,Во сине море гулять,Корабли-бусы с товарамиНа море разбивать.А купцов да богатеевВ синем море потоплять».
Вокруг старика толпились люди. В его облезлую деревянную миску со звоном летели медные деньги.
Леонтий покосился на Федора:
– Хорошо поет дед.
От пристани к толпе торопливо шагали городские стражники. Старый гусляр приметил их и вдруг, с размаху ударив по струнам, запел:
Ой, боярыня ты, Маюковна,У тебя-то плеть не бархатна.У меня ль да сердце шелковое,Инда зуб о зуб пощелкивает…
Молодой мужик в стоптанных лаптях и грязной, рваной рубахе вдруг швырнул шапку на землю, выпятил широкую грудь и, закинув голову, прошелся по кругу. И была в нем такая буйная, молодецкая стать, что все залюбовались им…
Глава X
На закате море отливало свинцом. От берега шли крупные волны, ударялись о борт, перекатывались через палубу фрегата, разлетались брызгами, поднимались к небу.
При каждом ударе фрегат вздрагивал и кренился. Морской переход вконец вымотал казаков. Многие из них покатом лежали на палубе, другие еле держались на ногах. Казак на корме кричал:
– Высаживай на берег, сушей пойдем!
Федор Дикун стоял на носу фрегата, вглядываясь в недалекий берег. Он выглядел диким, угрюмым. Черные, скалистые обрывы, до блеска вылизанные морскими волнами. Дальше, за обрывами, вздымались рыжие, голые горы.
Все казалось чужим, неприветливым, не похожим на щедрые кубанские края.
Федору вспомнилась родная Васюринская, которая отсюда казалась самым лучшим, самым радостным уголком на всей земле…
…Вот кубанская круча, а по ней змейкой вьется тропинка. Сверху, по тропинке, спускается стройная дивчина.
Нет! Никогда больше не пойти Анне по Васюринской круче к нему, к Федору. Никогда. Было это, было, да быльем поросло!
