Читаем без скачивания Трехгрошовый роман - Бертольд Брехт

Полли вышла подавленная. Откуда взять пятнадцать фунтов?

Девица и солдат угрюмо шли рядом.

– Есть еще один адрес, – сказал солдат после паузы.

Они решили воспользоваться им.

Повивальная бабка оказалась толстой старухой и принимала в жилой комнате. Полли села на красный плюшевый диван.

– Цена один фунт, – начала старуха недоверчиво. – Дешевле никак нельзя. А то эти свиньи имеют обыкновение истекать кровью на диване, и мне еще приходится нести расходы. А если вы заорете, я сразу все брошу, и можете убираться. Деньги у вас при себе? Тогда в полчаса все будет готово.

Полли встала.

– У меня нет при себе денег. Я приду завтра.

Спускаясь по лестнице, она сказала Фьюкумби:

– Я все рассмотрела. Больно уж грязно.

– Это скорей для горничных, – сказал солдат.

Они пошли домой.

Мысли Персика сосредоточились на отцовской кассе.

К воровству она испытывала некоторое отвращение; это чувство было привито ей с раннего детства вместе со склонностью к воровству. Ей давали несколько грошей (на сладости) и множество добрых советов. Когда она запускала мизинец в банку с вареньем, ее ужасно мучила совесть. Варенье было сладко, мысль о запрете горька. «Бог, – говорили ей, – видит все: он день и ночь за тобой следит». Должно быть, он видел все, что она делала. В некоторых случаях это было с его стороны просто неделикатно. Когда Бог, с ее точки зрения, насмотрелся достаточно таких вещей, каких наверняка не мог одобрить, он, очевидно, увидел уже так много, что едва ли стоило изводить себя добродетельным поведением в расчете на его снисхождение. Список преступлений был уже полон, новым преступлениям в нем, совершенно очевидно, не хватило бы места, а следовательно, их можно было совершать безнаказанно. Полли была пропащая душа и могла теперь все себе позволить.

В конце концов только ленью взрослых можно было обьяснить, что они заставляли Бога, точно дворнягу, сторожить какие-то банки с вареньем и кассы в лавках.

Но между кражей нескольких пенсов и кражей пятнадцати фунтов была большая разница.

Персик заблуждалась, преувеличивая технические трудности кражи. Она могла без особого труда обокрасть отца.

Касса была прочная, но господин Пичем носил крупные деньги в карманах брюк. Он непреклонно отнимал у нищих их пенни, менял на серебро и небрежно совал в карман, полагая, что в конечном счете его не спасут ни эти, ни какие бы то ни было деньги. То, что он их попросту не выбрасывал, свидетельствовало только о его добросовестности и полном отсутствии веры в будущее: он не считал себя вправе выбрасывать даже самую малость. Имей он миллион шиллингов, он рассуждал бы точно так же. Он был убежден, что ни его деньги (как и вообще все деньги на свете), ни его голова (как и вообще все головы на свете) все равно ему не помогут. По этой самой причине он и не работал, предпочитая носиться по своему предприятию, сдвинув шляпу на затылок, засунув руки в карманы и только следя за тем, чтобы все было в порядке.

Его дочь спокойно могла бы в течение одной недели вытащить у него из кармана эти пятнадцать фунтов, хотя бы ночью в спальне; попадись она даже, это было бы не так страшно, как ей казалось. Если бы господин Пичем, например, проснулся и увидел свою дочь, очищающую его карманы, он бы и глазом не моргнул, – это было бы просто продолжением его снов. Дочь была бы наказана, но едва ли уронила бы себя в его глазах. Никто не мог уронить себя в его глазах.

К сожалению, люди слишком мало знают друг друга, и Полли была уверена, что ей не удастся стянуть у отца столь нужные ей пятнадцать фунтов.

Когда она назвала эту сумму солдату, он тут же на дворе предложил ей «обломать» виновника бедствий. Есть такие копилки, которые приходится ломать, чтобы достать из них деньги. Увы, господин Смайлз не был копилкой. И мысли Полли вновь сосредоточились на господине Бекете.

Солдат же, осмотрев своих собак и вернувшись в будку, снова улегся на походную кровать. Если бы он начал думать, мысли его были бы приблизительно таковы.

«Итак, опять недостает пятнадцати фунтов. Если бы они найтись и тем не менее родился ребенок, это было бы совершенно необъяснимо. Какая женщина могла бы быть столь бесчеловечней, чтобы обречь свое дитя на подобную жизнь, найдись у нее пятнадцать фунтов, вабике достаточных для того, чтобы не дать ему родиться? Как могло бы существовать такое огромное количество людей, рвущих друг друга на части ради двух-трех глотков воздуха, не всегда протекающей крыши и какого-то количества невкусной еды, если бы всякий раз находились пятнадцать фунтов на вытравливание плода? Кого бы гнали тогда на очередную войну и кому бы она была нужна? Кого бы эксплуатировали, доведя собственную мать эксплуатацией до такого состояния, что у нее не нашлось пятнадцати фунтов? Законы частной собственности незыблемы, говорят профессора. Имущих невозможно уничтожить, – почему тогда не уничтожить хотя бы неимущих? Закон запрещает вытравливать плод, а несчастные бедняки утверждают, что они были бы счастливы, если бы им разрешили вытравливать его. Стало быть, они восстают против Закона. Они хотят, чтобы в их внутренностях копались ножами, чтобы плод их любви выскабливали и бросали в отхожее место! Нет, простите, таким желаниям никто не станет потакать! Да и каково бесстыдство! Разве церковь не объявила жизнь священной? Как же смеют эти женщины восставать против жизни, отказываясь населять детьми этот тесный, вонючий, наполненный голодным воем каменный колодец? Они должны взять себя в руки, а не распускаться! Глотнуть виски, стиснуть зубы – и рожать без разговоров! Этак все откажутся рожать. Конечно, своя рубашка ближе к телу, и собственного ребенка жалко обрекать на такую жизнь. Для ее ребенка надо, конечно, сделать исключение! О, проклятый эгоизм! Хорошо еще, что вытравливание плода стоит денег. А то бы удержу не было…»

Так примерно думал бы солдат, если бы он начал думать, Но он не думал: он был воспитан в уважении к дисциплине.

Тем не менее через некоторое время он встал и пошел наверх, чтобы поделиться с Персиком кое-какими соображениями, появившимися у него, покуда он валялся на койке. Он решил отвести Персика к своей приятельнице. Та, несомненно, найдет какой-нибудь выход.

Когда он вошел в маленькую, выкрашенную розовой краской комнату, Персик лежала на спине, держа руки чинно по швам, и глядела в потолок.

Фьюкумби уже собрался заговорить, как вдруг его взгляд упал на встрепанную книгу, лежавшую на плетеном стуле. Это был том «Британской энциклопедии» или, вернее, половина его – та самая, с которой он так сроднился. Несколько страниц из этого тома он знал уже наизусть; но как много осталось еще неизученных!

Тот факт, что книга, по которой он так скучал, валялась здесь, потряс солдата. Он даже не обрадовался, что нашел ее вновь. Он был потрясен тем, что она пропала. Ведь в глазах его она была невероятно ценной. Он даже был бы готов приобрести ее в лавке у старьевщика, если бы она там случайно оказалась, – но каким образом именно этот том мог бы там оказаться? Такие вещи случаются не чаще одного раза в десятилетие. Для Персика эта книга, как мы знаем, не представляла никакой ценности. А Фьюкумби, пожалуй, не мог бы даже сразу сказать, на что он согласился бы обменять ее, – разве что на полный том. И тем не менее он не мог прямо подойти к столу и воскликнуть: «А, – да вот же моя книга! Как она сюда попала?» Поступить так – значило бы самым неподобающим образом умалить серьезность столь вопиющего факта. Найдя книгу в этой комнате, Фьюкумби в корне изменил свое мнение о девице Пичем.

Поэтому, когда Полли спросила, что ему нужно, он невнятно пробормотал что-то вроде «справиться о вашем здоровье» и вышел, не взглянув больше ни на нее, ни на книгу. Она была так подавлена, что не обратила внимания на его странное поведение.

Вместе с ним ушел от нее благожелательный человек, необходимый и ничем не возместимый в этом мире, и совет, который мог бы, пожалуй, изменить ее жизнь.

Вскоре Полли опять пошла к Смайлзу. Ввиду того, что его квартирная хозяйку уже начала кое-что подозревать, они отправились в городской парк. Полли хотела сесть на скамью, но Смайлз настоял том, чтобы они удалились в кусты.

Полли восприняла это как вымогательство.

Обвив рукой ее талию, Смайлз сообщил ей, что он изо всех сил старался что-нибудь разузнать.

– Не думай, что я не ломаю над этим голову, – сказал он, прильнув щекой к ее щеке. – Все это ужасно неприятно. Кроме того, ты стала такой раздражительной! Вместо того чтобы тихо сидеть на месте, ну, хотя бы здесь, под кустами, где так красиво, взгляни-ка на луну: сегодня она какая-то особенная, но, милая, ты же не смотришь… Так вот, я говорю: вместо того чтобы чуточку отвлечься – это бы тебе, право, не помешало, – ты все время заводишь все ту же старую шарманку – неужели же ты меня больше не любишь? Тебе уже не нравится, когда я кладу тебе руку вот сюда, на грудь? Ты мне не доверяешь! В конце концов это моя обязанность – выручить тебя из беды, в которую я тебя вовлек, хотя ты тоже была в некоторой степени причастна – не станешь же ты отрицать, любовь моя! Так вот, слушай: я нашел средство, я теперь точно знаю, как это делается; это довольно просто, ты одна справишься, и это ничего не стоит. Берется луковица…