Читаем без скачивания Шпагу князю Оболенскому! (сборник) - Валерий Гусев

Н е и з в е с т н ы й: Знаю только, что двое ходили. Сперва законно понюхали и ушли. После… Ну, да вам это известно.

Е г о р М и х а й л о в и ч: Много валюты взяли?

Н е и з в е с т н ы й (с добродушным смешком): Бурый мне отчет на стол не клал. Вы у него сами спросите.

Е г о р М и х а й л о в и ч (задумчиво): Как бы мне его повидать?

Н е и з в е с т н ы й: Обратно вы смеетесь! При вас и кабинет, и машина, и пистолет на боку. Сами вы мужчина отчаянный, да и хлопцы ваши бравые. Одни козыри, словом. А у меня? Ни силенки, ни характера. Но ведь и такая жизнь хозяину мила, верно?"

— Ну, — спросил Егор Михайлович, — что загрустили? Стыдно стало? То-то. Есть и еще один довод: почерк. У профессора валюту смело взяли знали, что он молчать будет. То же и с Оболенским, с его золотишком. Ведь не побежишь жаловаться, Сергей, если они у тебя кошечку отнимут? Как шпагу у Павлика, а? Сдается мне, берет тебя дядя Степа на пушку.

— Или на мушку, — тактично добавил Яков.

— Не бойся, мы тебя в обиду не дадим. Да и не будет он тебе звонить: нет у него шпаги, у нас она. Кажется…

Саша Линев примчался как угорелый.

— О! — сказал он, когда увидел шпагу. — О! — И взял ее в руки. С трепетным восторгом, бережно, как ребенок, получивший давно обещанный подарок, на который уже и не надеялся. — Позвольте! — даже не вскричал, а, я бы сказал, взвизгнул вдруг он и прыгнул со шпагой к окну. — У вас нет лупы?

Егор Михайлович незаметно достал из глубины ящика лупу — ею он также под большим секретом пользовался, когда приходилось разбирать мелкий шрифт. Ветераны сыскного дела, вспоминая минувшее, поговаривали, что с этой, уже тогда допотопной лупой в медном ободке и на деревянной ручке и с маузером на боку отважный комсомолец Егорка пришел в уголовный розыск. Он, правда, не уверял, что на ста шагах попадет из него в подброшенную копейку… но на пятнадцати — даже с левой руки.

— Так, — севшим и каким-то беспощадным голосом говорил Линев. Клинок — спортивный, современный, гравировка не ручная: или в "Детском мире" делали (надпись на подарке), или бормашинкой. Вот эта медалька, которая держит камешек, она от старого сейфа — такими раньше ключевины закрывали, а сам камешек — из перстня или запонки, дешевенький. Змейка из медной трубочки, тоже из "Детского мира" (отдел умелых рук).

— Что ты говоришь, Саша? — не выдержал я.

— Подделка, — равнодушно резюмировал он. — Никаких сомнений. Но подделка отличная. Сделана золотыми руками. Если хотите, я зачитаю вам описание подлинной шпаги? Я нашел его и взял с собой на всякий случай.

Егор Михайлович кивнул.

— Вот: "…лезвие плоское, узкое, сжатого ромбовидного сечения, гравированно с обеих сторон клинка узорами растительного характера. Ближе к рукоятке — девизы… Рукоять рифленого дерева твердой породы… Эфес, оригинального исполнения и тонкой работы, представляет собой медную чашку, обвитую змеей, из пасти которой выходит лезвие клинка… В головку вправлен крупный рубин, мелкие рубины — в глазах змейки…"

— Достаточно, — сказал Егор Михайлович и посмотрел на нас. — Я очень огорчен, ребята, что оказался прав. Возьмите себя в руки. Продолжайте работу.

— Экспертиза нужна? — спросил Яков, дернув щекой.

— Зачем? Вы, — он обратился к Линеву, — дайте нам письменное заключение, хорошо? Будем обязаны. И включите туда описание, пожалуйста. Оболенский, обеспечьте молодому человеку приличные условия для работы. Всего вам доброго, спасибо.

— Егор Михайлович, но шпага есть, она существует, — жалко упорствовал Яков. — Я уверен.

— Откуда такая уверенность?

— По списку Пахомова я встречался со многими людьми. Следов шпаги действительно нет, тут и правда все глухо. Но у меня создалось впечатление, что кто-то параллельно с нами — вы только не ругайтесь, — а, может и немного впереди, тоже ищет эту шпагу. Нет, ничего конкретного. Правда, один коллекционер — он собирает автографы великих людей — сказал мне задумчиво: "И что это их на воробьяниновскую мебель потянуло". И все, больше я от него ничего не добился.

— Черт знает что! Это не расследование, это какие-то скачки с препятствиями, — сказал Егор Михайлович.

— Конкур, — уточнил грамотный Яков.

— Точно, — похвалил его начальник. — Конкур со шпагой. Вот что, даю слово: выиграете скачки, найдете шпагу — усы сбрею. Идет? И очки в открытую носить буду.

— А разве они у вас есть?

— Чтобы разглядеть вас, Щитцов, без очков обойдусь. А уж усы к тому времени наверняка будут. Идите разбирайтесь с Павликом. И выше нос, у вас еще все впереди.

— Дурак я, — искренне сказал Павлик.

— Наконец-то, — вырвалось у меня.

— Да, дурак. Я Ленке подарок хотел сделать. Попросил мать, чтобы показала ей шпагу. Думаю, Ленка в восторге будет. Ну, немножко огорчится, что у нее такой нет. А я ко дню рождения сделаю ей копию, да еще лучше. Так хотелось ее порадовать. Одни ведь ей неприятности от меня. И сделал сами видели. Запонки, правда, спер. Маман все равно бы их не отдала. Тысячи промотала, а копейки считает… И черт меня дернул, когда Мишка шпагу увидел, похвалиться, что она настоящая! Детство какое-то! Ну вот и доигрался, ребеночек!

— Почему же ты сразу не сказал нам все? — спросил я.

— Потому что вы не видели того, который под аркой. Сейчас бы я убил его, а тогда испугался. Ведь я даже не чувствовал, как Мишка бил меня, я видел только глаза… этого… пока не упал. Если б не он, я бы Мишку двумя ударами свалил.

— Да, Паша, это очень опасный преступник. Но он скоро будет задержан. И никогда уже… в общем, ясно?

— Так где же эта чертова шпага? — вдруг взорвался Яков.

— А что ты орешь на меня? — взвился Павлик. Этого уж я совсем не ожидал. — Лысый!

— Где лысый? Где лысый! — завопил Яков, наклоняя голову.

— Брек, — сказал я. — Шпага есть. По крайней мере, Павлик ее видел.

— Видел один раз, даже в руках держал.

— Ничего себе, — усомнился Яков. — Один раз видел и такую копию сделал?

— Я в детстве рисовал. Очень неплохо. Вообще, я талантливый, я все могу.

— Ну раз уж ты такой, помоги нам. Я чувствую, что нам не хватает малого. Одного звена, — сказал Яков. — Что меня настораживает: я за эти дни столько людей перебрал — и никаких следов шпаги. Профессор действительно хотел передать ее в музей, в дар государству?

— Скорее удавится. Это они с маман что-то крутят. На старости лет. Я тут кусок их разговора услышал: они меня не стесняются, за дурачка считают, так что при мне доругивались. Я, конечно, ничего не понял, но одну фразу запомнил… сказать?

— Какую же?

— Маман в позу стала, руки заломила и изрекла: "Николя, не вздумайте хитрить. Имейте в виду, что у вас есть определенные обязанности по отношению ко мне. Я не прощу обмана. Если пожалеете половину, потеряете все…"

— Ну и что это значит?

— Откуда я знаю? Что угодно может значить. Только я почему запомнил: пан профессор позеленел после этих слов.

"А ведь Пашка что-то знает, — подумал я. — Или догадывается".

— Ладно, — сказал Яков. — Дуй домой, приберись как следует (Сережка мне говорил, какой у тебя беспорядок — ужас! — не стыдно?) и езжай за Леной. Она ведь думает, что ты украл шпагу.

— А… этот?

— Этот — наша забота. Вы теперь с ним только на очной ставке встретитесь. Пока!

"Фон Хольтиц выбрался из России. Смертельно усталый, больной, он стоял в парадной зале замка, низко опустив поседевшую голову, и основатель рода, как живой, с брезгливой ненавистью смотрел на него с качавшегося от сквозняка портрета, положив левую руку на эфес шпаги, утраченной безвозвратно, утерянной навсегда.

Гнев отца, престарелого фон Хольтица, описанию не поддается, а последствия его сыграли роковую роль в судьбах его наследников и потомков, вплоть до наших дней.

— Подними голову, несчастный сын мой, — тихо и твердо говорил он. На нашем родовом гербе семь шлемов, это семь поколений воинов-победителей, предпочитавших смерть бесчестью; ты знаешь его цвета: золотой, червленый и лазурный — это знатность и богатство, храбрость и великодушие… Я велю обвить гербовый щит черной лентой, олицетворяющей непроходящую печаль. Мне жаль тебя, но еще больше жаль нашу славу.

Юный фон Хольтиц, похожий на старика, прожившего долгую и трудную жизнь, сделал шаг вперед и протянул к отцу дрожащие руки:

— Отец, я вернулся домой…

— Остановись! У тебя больше нет дома. Ты можешь вернуться в замок только со шпагой в руке. И тогда я обниму тебя на пороге. Ступай.

В ту ночь Иоахим фон Хольтиц написал завещание и скончался в кресле, напротив портрета, перед пустой каминной полкой.

Волей покойного старый замок, и земли, и все достояние рода мог унаследовать лишь тот, кто вернет под родимый кров священную реликвию когда бы и как это ни случилось…